– Вы во МХАТ с 1989 года, уже более 30 лет. Как восприняли перемены, начавшиеся после прихода нового худрука Эдуарда Боякова? Театр ведь сильно изменился, ускорился темп его жизни, некоторым кажется, что он стал совсем другим.

– Ускорение – слово, которое хорошо описывает происходящее. Но дело не только в увеличении числа премьер – а в этом году их запланировано двадцать, – но и в том, что новое руководство предложило иной взгляд на театральный процесс, новую программу для работы. С одной стороны, это привлечение новой драматургии, а с другой – внимательный взгляд в прошлое, возвращение к корням, попытка протянуть единую линию от времен основания Художественного театра до наших дней.

Одной из первых работ Эдуарда Боякова в нашем театре была реконструкция «Синей птицы», легендарного спектакля, поставленного Станиславским. Затем мы сделали реконструкцию «Трех сестер», спектакля Немировича-Данченко 1940 года. Эта линия возвращения основных знаковых спектаклей театра сочетается с привлечением новой драматургии, лучших литературных текстов. Одна из наших самых громких и важных премьер – «Лавр» по роману Евгения Водолазкина: постановка, вызвавшая огромный интерес у зрителей. Можно сказать, что это комплексный подход: и современность, и желание взглянуть объемно на историю театра, на весь театральный процесс.

Число заявленных премьер беспрецедентное, но это не гонка за количеством. Это попытка придать ускорение, динамику всему процессу в театре: и труппе, и художественно-постановочным цехам. Это разгон, чтобы совершить творческий квантовый скачок, чтобы перейти к такому, можно сказать, вертикальному взлету.

– Вы работали с Бояковым и как актер с режиссером, и как режиссер-постановщик с худруком. Отличается ли это взаимодействие в зависимости от ипостаси?

– У нас с ним абсолютное взаимопонимание. Реконструировать спектакли было инициативой и с его стороны, и с моей. В этой работе у нас нет никаких противоречий. Что касается моей актерской ипостасти, то «Лавр», поставленный Бояковым, –интереснейшая работа, в ней занята большая часть труппы. И здесь у нас с ним тоже полное понимание, во всяком случае, с моей стороны; надеюсь, оно взаимное.

– Хотелось бы поподробнее поговорить с вами о реконструкции спектаклей, которой вы в последнее время много занимаетесь. Насколько аутентичной получается постановка, учитывая, что ее первого режиссера давно нет в живых?

– Реконструировать можно спектакль, если сохранилось достаточное число элементов оригинальной постановки. Хороший пример – «Три сестры», реконструкцией которого мы занимались в прошлом сезоне. Уцелело огромное количество материала: подробнейшие записи помощника режиссера, музыкальная концепция, визуальный ряд. Нам повезло, что у нас практически полностью сохранены декорации того спектакля, которые мы восстановили. Реконструкция – большое дело и для художников по костюму, да и вообще для всего коллектива. Но она невозможна без того наследия, с которым можно работать. А если опираться только на какие-то разговоры, брать что-то из головы – это уже что угодно, только не реконструкция.

Конечно, если говорить о «Трех сестрах», актерские технологии за 80 лет изменились. Актерский способ существования, восприятие зрительного зала, темпоритмы меняются. Но едва ли не самое интересное тут – это возможность, поработав с материалом, проделав аналитическую работу, понять, что же там такое произошло, что получился лучший спектакль эпохи, один из самых легендарных и знаковых. Не поняв этого, не сделаешь реконструкции. Насколько она удачна, судить зрителю. Некоторые считают, что такая работа не имеет права на существование. А мы убеждены, что это как раз то, чем следует заниматься. Потому что в таком театре, как МХАТ, имея такие вершины режиссуры, работы художников, композиторов, понимаешь, что их безусловно надо сохранять. Но самое главное, что к ним есть интерес у зрителя. Это же не просто попытка сделать какую-то музейную работу. Сегодняшний зритель показывает, что ему это интересно, он на это реагирует, в это включается. Так что мы по этому пути будем двигаться, у нас есть еще несколько важных для театра постановок, которые мы хотим реконструировать.

– Какие, например?

– В этом сезоне исполняется 50 лет со дня премьеры спектакля по пьесе Михаила Рощина «Валентин и Валентина». Это один из первых спектаклей, которые в этом театре поставил Олег Николаевич Ефремов. И так случилось, что в театрах не сохранилось ни одной режиссерской работы Ефремова. Мы будем реконструировать этот спектакль для того, чтобы имя этого большого режиссера вернулось зрителю. И это интереснейшая работа, поскольку, к счастью, сохранились эскизы и макеты декораций, с музыкой понятно, как работать.

Стоит сказать и о спектакле «Белая гвардия», который неоднократно ставился здесь. Последняя премьера состоялась 30 лет назад, и мы несколько десятилетий его успешно играли. Булгаков очень важный автор для МХАТ, коренной мхатовский автор. И этот спектакль в нашем репертуаре, безусловно, необходимо иметь.

– Вы как-то сказали, что Михаил Булгаков более удобный для актера автор, чем, например, Александр Островский. Вы имели в виду, что Булгаков создавал пьесы, хорошо рассчитывая нагрузку на актера?

– Островский писал во времена, когда театр строился на премьерах, то есть на больших актерах. Всегда в центре спектакля стоял в центре такой трагик-премьер, большая актриса или актер, вокруг которого все собиралось. Естественно, что большой объем в пьесах Островского создавался для такого актера-центра. Булгаков более ансамблевый автор, у него всегда в пьесе собран ряд героев. Он представляет уже другое время, другое понимание, другую литературу. И Булгаков, и Островский, безусловно, важнейшие драматурги для русского театра, но у Булгакова более точно выверены зоны пребывания героя на сцене. Островский, конечно, тоже великий знаток театра, но как драматург. А Булгаков все-таки понимал театр изнутри, будучи и сам блестящим артистом, как мы сейчас понимаем. Актер, который играет в его спектакле, чувствует это. А Островский для гигантов писал. Сейчас у нас идет спектакль «Лес». Слава богу, масштабы и возможности русских артистов со временем не уменьшаются, и мы с этой драматургией будем и дальше справляться.

– Островский закаляет актера?

– Центральные роли в его пьесах требуют очень много энергии, серьезных профессиональных затрат. Даже небольшая роль требует полного включения. Как я уже говорил, изменились технологии, ритмы, и если раньше в Малом театре можно было провести пять часов с тремя или четырьмя антрактами, то для сегодняшней жизни это уже не так актуально. Тем не менее драматургия и Островского, и Булгакова в репертуаре Художественного театра будет присутствовать всегда.

– Правда ли, что актером вы стали почти случайно, поступив в театральный институт за компанию с девушкой, которая вам нравилась?

– Не совсем за компанию: девушка уже училась в театральном институте, а я учился в техническом вузе. Но это знакомство действительно подвигло меня пойти в эту профессию. Это судьба, и так произошло не со мной одним.

– Да, похожих примеров немало. По вашему наблюдению, кого в театре больше: тех, кто шел в него целенаправленно, или тех, кто пришел в него неожиданно для себя, кого, можно сказать, судьба привела?

– Думаю, что хватает и тех, и других. Кто-то всю жизнь этой мечтой живет и с ней приходит потом в профессию, кто-то по воле случая. Но разницы для актера нет. Другое дело, что действительно очень многие приходят сюда из какой-то технической профессии, а вот обратных переходов я не знаю – чтобы человек после театрального института пошел на мехмат или на физфак. Это же возраст такой: 18–20 лет, когда человек еще про себя мало что понимает. И затем, приобретая это знание, видит: да, мне больше хочется вот в эту сторону.

Надо еще учесть, что в те далекие 1970-е театр имел огромное значение в нашей культурной жизни. Это была вершина. Может быть, он заменял собой какие-то другие институты, которых сейчас появилось много. К сожалению, потом, в девяностые, театр значение свое начал терять. Сейчас, мне кажется, он возвращает себе это серьезное влияние, но все равно пока нельзя сравнить с тем пиком, который был в семидесятых.

– Ваша роль Христофора в «Лавре» для зрителей была естественна, потому что многие знают вас не только как актера, но как чтеца, записавшего аудиоверсии многих духовных книг и текстов.

– Да, я сотрудничал со многими православными порталами, радио «Радонеж» и за несколько лет прочитал для записи все Священное писание и много других книг. Сейчас все это широко доступно, а мы начинали в те времена, когда подобного еще не было. А ведь столько людей и слабовидящих, и пожилых, которым хотелось бы воспринимать все эти книги именно на слух. И очень хорошо, что я смог принести этот опыт в театр. Когда Эдуард Бояков только пришел во МХАТ и на одной из первых встреч сказал, что хотел бы сделать постановку по «Лавру», я понял, что это то направление, которое мне очень важно и интересно. Хочется, чтобы спектакль не только развлекал или увлекал зрителя, а как-то вдохновлял его, просвещал. Судя по тому, что говорят зрители, посмотревшие «Лавр», мы этой задачи достигли.

– Наверное, в запланированной на будущее постановке по «Братьям Карамазовым» будет тоже духовный акцент?

– Безусловно, да. Это будет постановка именно в таком ключе.

– Можно ли сказать, что вы актер, принципиально предпочитающий театр кино? Вы снимались в 1980-х и начале 1990-х, а потом все реже.

– Можно сказать, что большого интереса к кино сейчас у меня нет, да и у кино ко мне тоже. Съемки требуют очень серьезного отношения и самоотдачи, как и работа в театре, и я искренне восхищаюсь своими коллегами, которые могут совмещать эти два занятия. В театре у меня всегда много работы, не только актерской и режиссерской, но и организационной, так что я театр для меня – это основное.

– В этом году вы будете отмечать юбилей. Есть ли какой-то подарок, который вы хотели бы себе сделать?

– Я бы хотел, чтобы он прошел как можно более незаметно. Не хочу делать никаких бенефисов. Самым лучшим подарком для меня будет успех театра, в котором я служу более 30 лет, зрительский интерес к его спектаклям.