Архивная публикация 2002 года: "Русский смех"
Путешествующие иностранцы всегда говорили, что Россия -- страна тяжелая: климат суровый, нравы жестокие, песни хоть и красивые, но печальные. А самое главное -- народ угрюмый и неулыбчивый, словно бы из века в век думающий все одну и ту же унылую думу. Оно и до сих пор так: если увидишь в московской толпе человека с веселым или хотя бы оживленным лицом, то и сомневаться нечего -- либо иностранец, либо в четвертый раз идет за "Клинским". А у всех остальных лица такие, что вспоминаются стихи Блока из школьной программы: "Не подходите к ней с вопросами..."Научи меня смеяться, спаси мою душу!
Английская пословица
Впечатление это обманчиво: на самом деле российские жители страсть как любят повеселиться и посмеяться, хлебом их не корми -- расскажи лучше свежий анекдот. Все вроде бы у нас в порядке и с производством юмора "на душу населения": сборники анекдотов продаются, как горячие пирожки, теми же анекдотами и "приколами" забита половина русского Интернета, писатели-юмористы "чешут" страну вдоль и поперек с неизменными аншлагами, а телевизор включишь -- и там на одной кнопке Задорнов, на другой -- Петросян, а на третьей и четвертой -- Клара Новикова и Михаил Жванецкий. Да и скучнейший какой-нибудь "Парламентский час", ежели появляются там Шандыбин или Жириновский, смотрится не хуже, чем "Вокруг смеха". Я уж не говорю о газетах: если в них только заголовки читать, то остается четкое впечатление, что в стране вот уже десять лет бушует карнавал и ничего, кроме смешного и очень смешного, просто не происходит. Случись, например, у нас землетрясение, и можно почти не сомневаться: назавтра какая-нибудь из популярных газет непременно выйдет с заголовком типа "Потрясная ночь".
Да и без всяких землетрясений -- сама жизнь наша такова, что человеку без чувства юмора лучше бы здесь и не рождаться, а если уж случилось такое -- легче повеситься, чем отбывать свой земной срок среди множества умопомрачительных "загогулин" и несовместимых со здравым смыслом парадоксов, над которыми ты даже посмеяться не умеешь. "Не дай мне Бог сойти с ума", -- говаривал когда-то Пушкин, опытный русский житель, а другой классик, Федор Тютчев, утверждал, что "умом Россию не понять". Так что смех -- не только вернейшее, испытанное российское средство от умопомешательства, но, можно сказать, и наш специфический способ познания России.
Но вот в чем иностранцы правы: жить в России смешно, но не весело.
Было времечко
А между "весело" и "смешно", как легко догадаться, существует дьявольская разница. Смешные ли, к примеру, гоголевские "Мертвые души" или "Ревизор"? Безумно смешные. А чеховские "Хирургия" или "Хамелеон"? А рассказы Михаила Зощенко? Смешнее некуда. А вот веселые ли они? Охватывает ли вас, когда отсмеетесь, светлое чувство радости, легкости, приятности жизни? Нет? То-то и оно.
Так у нас и в жизни, не только в литературе. Ну, предположим, вышел на думскую трибуну Василий Шандыбин, сказал свое веское пролетарское слово -- и полстраны катается по полу в приступе гомерического хохота. Однако, отсмеявшись, все-таки вспоминаешь, что Шандыбин -- не Боб Хоуп какой-нибудь, не профессиональный комик-затейник, а одно из лиц власти -- российский законодатель, за которого отданы голоса десятков тысяч избирателей. И сразу же всякое веселье почему-то пропадает.
Ну ладно, думаешь, раньше жить в России было страшно, и смехом защищались от страха, теперь вот стало смешно, но смех опять же какой-то компенсаторный, не от хорошей жизни. А было ли на наших просторах когда-нибудь по-настоящему весело? Смеялись ли у нас когда-нибудь жизнеутверждающим, без всякой задней мысли и функции, просто веселым смехом -- от души, от радости, от полноты жизни?
Со всей ответственностью можно заявить: было в нашей истории такое время! Но недолго оно продолжалось. Можно сказать, весь этот период уместился между знаменитой улыбкой Гагарина и вводом советских войск в Прагу.
Тогда, в конце 50-х -- начале 60-х, страну выпустили из мрачных сталинских казематов, и даже малый глоток свободы породил великие надежды: казалось, что теперь, после жестоких испытаний, после десятилетий крови и лжи, наступили наконец счастливые времена. В коммунизм через двадцать лет мало кто поверил, но в то, что жизнь все-таки пойдет помаленьку в гору, поверили многие.
Советские люди в те годы, которые недаром зовут "оттепелью", и психологически как бы "оттаяли", открылись навстречу переменам, дали себе волю порадоваться жизни. У нас никогда так не смеялись, как в эти недолгие годы -- весело, от души, без кукиша в кармане. Одна за другой выходили тогда комедии Леонида Гайдая: "Операция "Ы", "Кавказская пленница", "Бриллиантовая рука". В них не было ни тяжеловесной назидательности, ни оппозиционного подтекста -- только чистый, беспримесный комизм, и вызывали они действительно здоровый, жизнерадостный смех. Что снимал Гайдай в 70-е годы, как-то не сразу и вспомнишь, но его комедии 60-х вошли не только в историю кинематографа, но и в живой народный язык.
Тогда же, в 60-е, вернулись из полузапрета блестящие романы Ильфа и Петрова и тоже моментально были разобраны на цитаты, притом что их сатирическая составляющая осталась как бы в стороне: "великий комбинатор" был неотразимо остроумен и потому признан за своего. Здесь советская пропаганда сталинских времен, как говорится, "за что боролась, на то и напоролась": классовый враг по ее канонам не мог быть ни умен, ни остроумен, ни весел, ни находчив, а раз так, то какой же Остап Бендер -- враг?
Шестидесятые -- раз уж зашла речь о веселых и находчивых -- породили действительно веселый, импровизационный, спонтанный КВН, который в 70-е зачах и заглох от зарежиссированности, а проще говоря -- от цензуры; на 60-е приходится пик творческой формы и всесоюзного успеха Аркадия Райкина. В 60-е молодые братья Стругацкие написали неповторимую по атмосфере веселья повесть "Понедельник начинается в субботу". Юмор стал универсальным языком общения молодежи.
Словом, действительно веселые были времена, да и во главе страны стоял юморной и непредсказуемый мужик, который мог с трибуны помянуть "кузькину мать" и даже постучать штиблетом по микрофону на виду у всех Объединенных Наций.
Но в застойные 70-е смех и веселье снова разъединились: "оттепельные" надежды обманули, снова похолодало, и место солнечных комедий Гайдая заняли терпкие, с горчинкой, комедии Рязанова, в которых имелись уже и подтексты, и кукиши, вот только веселья и открытости было на порядок меньше.
Умный смех как бы ушел тогда в подполье, отчего, понятное дело, жизнерадостности в нем сильно убыло, зато здорово прибыло злости и сарказма. Страна гнила заживо, и умным людям, у которых не было возможности хоть как-то повлиять на процесс, оставалось только его комментировать -- в тысячах и тысячах беспощадных анекдотов. Проблема только в том, что сарказм, который год за годом находит в реальности тысячи подтверждений своей правоты, рано или поздно вырождается в цинизм, а быть циником на четверть или на треть так же трудно, как быть немножко беременной.
Две энциклопедии
70-е годы -- эпоха подлинного расцвета анекдота, этого последнего живого жанра русского фольклора. Кстати сказать, тогда же, в 70-е, была издана последняя Большая советская энциклопедия. Если она была внушительным сводом того, что думает официальная власть о себе, стране и мироздании в целом, то собранные вместе анекдоты тех лет есть не менее авторитетный свод того, что думал о власти, стране и мироздании народ. И только сопоставив ту энциклопедию с этой, изустной, можно понять, что из себя представлял в последние годы своего могущества Советский Союз.
Тоталитарная власть, понятное дело, много врала, лицемерила, выдавала желаемое за действительное, однако время от времени ей приходилось говорить в своей энциклопедии что-то типа "дважды два -- четыре" или "Пушкин -- великий русский поэт".
А народ в своей "энциклопедии", в анекдоте, шел как бы по пятам за властью и приговаривал: "Врешь! Врешь! Врешь!" Причем это "врешь!" мало-помалу стало относиться ко всему -- и к "дважды два", и к Пушкину в том числе. Народ голосом своей смеховой культуры пошел, можно сказать, "в отказ" от всех вообще ценностей, ответил на лицемерие власти тотальным цинизмом. Общественная атмосфера от этой, с позволения сказать, "борьбы миров" сложилась такая, что хоть святых выноси. Как пел тогда Высоцкий: "И ни церковь, ни кабак -- ничего не свято!.." Потому и неудивительно, что СССР рухнул от первого же серьезного толчка.
Помнится, именно в конце 70-х я в первый раз услышал анекдот, который показался мне очень точным образом происходившего и даже каким-то намеком на будущее. Соблюдая приличия, я расскажу его без специфической экспрессии, но все, кому надо, поймут, какие где слова.
Итак: Летит над землей великий и ужасный Конец Всему. С похмелья после вчерашнего, а потому настроение у него скверное. Как увидит, что внизу, -- мечет громы и молнии, сжигает дотла. Вдруг смотрит: на краю поля хибарка кривая-косая, полуразвалившаяся. Он в нее молнией -- стоит хибарка, не горит, он в нее смерчем -- стоит, не валится. Что такое? Спускается Конец Всему на землю, заходит в хибарку и видит: на дырявом полу, в лохмотья завернувшись, безмятежно дрыхнет Все По Фигу.
Философия понятная: ежели надо мной властвует некая непреодолимая сила, так спастись от нее я могу одним-единственным способом -- никаких ценностей (ни материальных, ни духовных) не иметь. Легко разворачивается этот образ и в будущее: настоящий Конец Всему (и даже конец Конца Всего) наступает тогда, когда всем Все По Фигу.
И еще один многозначный анекдот из тех запойно-тоскливых времен я никак не могу забыть, потому что и в нем содержались одновременно и диагноз, и прогноз. Анекдоты этого типа назывались тогда почему-то "абстрактными" и мата, как правило, не содержали. А потому -- без купюр и переименований.
Сидят на дереве два верблюда. Вдруг видят: летит стая напильников. И вожак кричит:
-- Эй, верблюды, где тут север?!
-- Нале-е-ево, -- меланхолически тянет двугорбый король пустыни, и стая со свистом заворачивает.
А на горизонте появляется другая стая, и ее вожак трубит еще громче:
-- Эй, верблюды, где тут север?!
-- Напра-а-аво, -- отвечает все тот же верблюд, задумчиво сплевывая.
Тут просыпается второй верблюд и спрашивает у товарища с некоторым даже беспокойством:
-- Слушай, верблюд, ты почему одним сказал -- налево, а другим -- направо?
-- Все равно не долетят: заржаве-е-еют.
Эта байка давала универсальный критерий отношения к жизни в абсурдном и разлагающемся обществе. Наблюдая, например, по телевизору за церемонией забивания "золотых костылей" при завершении строительства БАМа, можно было уверенно цедить: "заржаве-е-еют", а ознакомившись с очередным "решающим" постановлением партии и правительства, отмахиваться: "не долетят". А на вопрос из-за рамок анекдота ("Да почему же не долетят, почему заржавеют?") дать и вовсе исчерпывающий ответ: "Потому что напильники".
Двадцать лет спустя этот анекдот оборачивается другой своей стороной. Когда мы его рассказывали друг другу "в те баснословные года", то себя, конечно же, невольно отождествляли с верблюдами, которым летающие туда-сюда напильники спокойно спать не давали. Вопроса, почему мы, верблюды, сидим на дереве, тоже тогда не возникало: страна такая, напильникам здесь положено стремиться на север, а верблюдам -- спать на дереве.
Ну а теперь, когда в стране вроде бы все переменилось? А теперь пейзаж такой: напильники как летали, так и летают. Глядя на них, начали летать и некоторые из верблюдов, но так себе, -- "нызенько", как говорится в другом анекдоте. Однако абсолютное большинство верблюдов как сидели на дереве, так и сидят, язвительно комментируя воздушные маневры своих собратьев и не проявляя ни малейшего желания спуститься на землю и отправиться наконец на поиски колодца и саксаула. Или, как и положено верблюдам, что-нибудь тяжелое куда-нибудь отнести.
Эпоха стеба
Это я к тому веду, что в содержательном плане "русский смех" весьма мало изменился с конца 70-х годов: он как был, так и остался фигурой отстранения смеющегося от того, что в стране происходит. Какой-то перелом вроде бы намечался в годы перестройки. Было тогда и воодушевление, и надежды, и чем-то похожим на 60-е годы одно время повеяло. Во всяком случае, анекдотов о Ельцине в начале 90-х было на удивление мало: какое-то время, значит, и любили, и верили. Но очень быстро все вернулось на круги своя, и чуть ли даже не в худшем варианте.
Помимо дряхлеющего Ельцина, которого жалели тем меньше, чем быстрее он дряхлел, под огнем анекдота оказались и новые русские. Однако "новорусская" серия стала, пожалуй, последним взлетом жанра.
Свобода слова изменила правила игры, и анекдот без подполья потерял существенную часть своей соли. Смеяться можно стало в открытую, на страницах совершенно легальных газет и журналов. И родилась новая пресса, а 90-е годы стали эпохой стеба.
Что такое стеб, объяснить трудно, но можно. Стеб -- это специфический язык популярной прессы, которая любыми средствами стремится привлечь читателя и потому готова о землетрясении сообщить под заголовком "Потрясная ночь". Стеб -- это целенаправленное снижение когда-то авторитетных ценностей, символов, персонажей политической и общественной жизни, пародийная их перекодировка (когда, например, политическая деятельность описывается как сексуальное поведение, а для рассказа о творческих разногласиях в театральном коллективе используется блатная феня с ее "стрелками", "разборками" и "разводками"). Когда таким образом "застебанным" оказывается заметный сегмент прессы, читатель обнаруживает себя в каком-то неподлинном, зазеркальном мире: люди, действующие в этом мире, совсем не те, за кого себя выдают, их настоящие цели не имеют ничего общего с заявленными и т.д. К этому ненатуральному, неподлинному миру нельзя относиться с доверием, единственный возможный способ отношения к нему -- отстраняющий смех.
Собственно, в социологическом смысле стеб -- это очень сильный механизм отказа человека от всякой социальной ответственности. В ненатуральном, пародийном мире бессмысленна какая-либо деятельность, всякая деятельность здесь тоже становится пародийной или бессодержательной, а потому единственная достойная позиция наблюдателя -- это позиция "над" происходящим. Причем он не замечает, что оказывается на самом деле в роли верблюда, сидящего на дереве. Не замечает, потому что стеб -- это еще и род наркотика, способ пассивного побега от реальности.
Можно, конечно, обвинить в распространении стеба журналистов (они, мол, в жажде популярности готовы на все), но сама скорость распространения этого явления в 90-е годы свидетельствует о том, что журналисты всего лишь чутко уловили мощнейший социальный заказ. Миллионы людей, неспособных или не желающих действовать в новой реальности, как бы потребовали дать их бессилию пристойную мотивировку. И тут же ее получили, и быстро подсели на эту иглу.
А наркотик есть наркотик -- стало быть, не за горами и ломка.
Путешествующие иностранцы всегда говорили, что Россия -- страна тяжелая: климат суровый, нравы жестокие, песни хоть и красивые, но печальные. А самое главное -- народ угрюмый и неулыбчивый, словно бы из века в век думающий все одну и ту же унылую думу. Оно и до сих пор так: если увидишь в московской толпе человека с веселым или хотя бы оживленным лицом, то и сомневаться нечего -- либо иностранец, либо в четвертый раз идет за "Клинским". А у всех остальных лица такие, что вспоминаются стихи Блока из школьной программы: "Не подходите к ней с вопросами..."Научи меня смеяться, спаси мою душу!
Английская пословица
Впечатление это обманчиво: на самом деле российские жители страсть как любят повеселиться и посмеяться, хлебом их не корми -- расскажи лучше свежий анекдот. Все вроде бы у нас в порядке и с производством юмора "на душу населения": сборники анекдотов продаются, как горячие пирожки, теми же анекдотами и "приколами" забита половина русского Интернета, писатели-юмористы "чешут" страну вдоль и поперек с неизменными аншлагами, а телевизор включишь -- и там на одной кнопке Задорнов, на другой -- Петросян, а на третьей и четвертой -- Клара Новикова и Михаил Жванецкий. Да и скучнейший какой-нибудь "Парламентский час", ежели появляются там Шандыбин или Жириновский, смотрится не хуже, чем "Вокруг смеха". Я уж не говорю о газетах: если в них только заголовки читать, то остается четкое впечатление, что в стране вот уже десять лет бушует карнавал и ничего, кроме смешного и очень смешного, просто не происходит. Случись, например, у нас землетрясение, и можно почти не сомневаться: назавтра какая-нибудь из популярных газет непременно выйдет с заголовком типа "Потрясная ночь".
Да и без всяких землетрясений -- сама жизнь наша такова, что человеку без чувства юмора лучше бы здесь и не рождаться, а если уж случилось такое -- легче повеситься, чем отбывать свой земной срок среди множества умопомрачительных "загогулин" и несовместимых со здравым смыслом парадоксов, над которыми ты даже посмеяться не умеешь. "Не дай мне Бог сойти с ума", -- говаривал когда-то Пушкин, опытный русский житель, а другой классик, Федор Тютчев, утверждал, что "умом Россию не понять". Так что смех -- не только вернейшее, испытанное российское средство от умопомешательства, но, можно сказать, и наш специфический способ познания России.
Но вот в чем иностранцы правы: жить в России смешно, но не весело.
Было времечко
А между "весело" и "смешно", как легко догадаться, существует дьявольская разница. Смешные ли, к примеру, гоголевские "Мертвые души" или "Ревизор"? Безумно смешные. А чеховские "Хирургия" или "Хамелеон"? А рассказы Михаила Зощенко? Смешнее некуда. А вот веселые ли они? Охватывает ли вас, когда отсмеетесь, светлое чувство радости, легкости, приятности жизни? Нет? То-то и оно.
Так у нас и в жизни, не только в литературе. Ну, предположим, вышел на думскую трибуну Василий Шандыбин, сказал свое веское пролетарское слово -- и полстраны катается по полу в приступе гомерического хохота. Однако, отсмеявшись, все-таки вспоминаешь, что Шандыбин -- не Боб Хоуп какой-нибудь, не профессиональный комик-затейник, а одно из лиц власти -- российский законодатель, за которого отданы голоса десятков тысяч избирателей. И сразу же всякое веселье почему-то пропадает.
Ну ладно, думаешь, раньше жить в России было страшно, и смехом защищались от страха, теперь вот стало смешно, но смех опять же какой-то компенсаторный, не от хорошей жизни. А было ли на наших просторах когда-нибудь по-настоящему весело? Смеялись ли у нас когда-нибудь жизнеутверждающим, без всякой задней мысли и функции, просто веселым смехом -- от души, от радости, от полноты жизни?
Со всей ответственностью можно заявить: было в нашей истории такое время! Но недолго оно продолжалось. Можно сказать, весь этот период уместился между знаменитой улыбкой Гагарина и вводом советских войск в Прагу.
Тогда, в конце 50-х -- начале 60-х, страну выпустили из мрачных сталинских казематов, и даже малый глоток свободы породил великие надежды: казалось, что теперь, после жестоких испытаний, после десятилетий крови и лжи, наступили наконец счастливые времена. В коммунизм через двадцать лет мало кто поверил, но в то, что жизнь все-таки пойдет помаленьку в гору, поверили многие.
Советские люди в те годы, которые недаром зовут "оттепелью", и психологически как бы "оттаяли", открылись навстречу переменам, дали себе волю порадоваться жизни. У нас никогда так не смеялись, как в эти недолгие годы -- весело, от души, без кукиша в кармане. Одна за другой выходили тогда комедии Леонида Гайдая: "Операция "Ы", "Кавказская пленница", "Бриллиантовая рука". В них не было ни тяжеловесной назидательности, ни оппозиционного подтекста -- только чистый, беспримесный комизм, и вызывали они действительно здоровый, жизнерадостный смех. Что снимал Гайдай в 70-е годы, как-то не сразу и вспомнишь, но его комедии 60-х вошли не только в историю кинематографа, но и в живой народный язык.
Тогда же, в 60-е, вернулись из полузапрета блестящие романы Ильфа и Петрова и тоже моментально были разобраны на цитаты, притом что их сатирическая составляющая осталась как бы в стороне: "великий комбинатор" был неотразимо остроумен и потому признан за своего. Здесь советская пропаганда сталинских времен, как говорится, "за что боролась, на то и напоролась": классовый враг по ее канонам не мог быть ни умен, ни остроумен, ни весел, ни находчив, а раз так, то какой же Остап Бендер -- враг?
Шестидесятые -- раз уж зашла речь о веселых и находчивых -- породили действительно веселый, импровизационный, спонтанный КВН, который в 70-е зачах и заглох от зарежиссированности, а проще говоря -- от цензуры; на 60-е приходится пик творческой формы и всесоюзного успеха Аркадия Райкина. В 60-е молодые братья Стругацкие написали неповторимую по атмосфере веселья повесть "Понедельник начинается в субботу". Юмор стал универсальным языком общения молодежи.
Словом, действительно веселые были времена, да и во главе страны стоял юморной и непредсказуемый мужик, который мог с трибуны помянуть "кузькину мать" и даже постучать штиблетом по микрофону на виду у всех Объединенных Наций.
Но в застойные 70-е смех и веселье снова разъединились: "оттепельные" надежды обманули, снова похолодало, и место солнечных комедий Гайдая заняли терпкие, с горчинкой, комедии Рязанова, в которых имелись уже и подтексты, и кукиши, вот только веселья и открытости было на порядок меньше.
Умный смех как бы ушел тогда в подполье, отчего, понятное дело, жизнерадостности в нем сильно убыло, зато здорово прибыло злости и сарказма. Страна гнила заживо, и умным людям, у которых не было возможности хоть как-то повлиять на процесс, оставалось только его комментировать -- в тысячах и тысячах беспощадных анекдотов. Проблема только в том, что сарказм, который год за годом находит в реальности тысячи подтверждений своей правоты, рано или поздно вырождается в цинизм, а быть циником на четверть или на треть так же трудно, как быть немножко беременной.
Две энциклопедии
70-е годы -- эпоха подлинного расцвета анекдота, этого последнего живого жанра русского фольклора. Кстати сказать, тогда же, в 70-е, была издана последняя Большая советская энциклопедия. Если она была внушительным сводом того, что думает официальная власть о себе, стране и мироздании в целом, то собранные вместе анекдоты тех лет есть не менее авторитетный свод того, что думал о власти, стране и мироздании народ. И только сопоставив ту энциклопедию с этой, изустной, можно понять, что из себя представлял в последние годы своего могущества Советский Союз.
Тоталитарная власть, понятное дело, много врала, лицемерила, выдавала желаемое за действительное, однако время от времени ей приходилось говорить в своей энциклопедии что-то типа "дважды два -- четыре" или "Пушкин -- великий русский поэт".
А народ в своей "энциклопедии", в анекдоте, шел как бы по пятам за властью и приговаривал: "Врешь! Врешь! Врешь!" Причем это "врешь!" мало-помалу стало относиться ко всему -- и к "дважды два", и к Пушкину в том числе. Народ голосом своей смеховой культуры пошел, можно сказать, "в отказ" от всех вообще ценностей, ответил на лицемерие власти тотальным цинизмом. Общественная атмосфера от этой, с позволения сказать, "борьбы миров" сложилась такая, что хоть святых выноси. Как пел тогда Высоцкий: "И ни церковь, ни кабак -- ничего не свято!.." Потому и неудивительно, что СССР рухнул от первого же серьезного толчка.
Помнится, именно в конце 70-х я в первый раз услышал анекдот, который показался мне очень точным образом происходившего и даже каким-то намеком на будущее. Соблюдая приличия, я расскажу его без специфической экспрессии, но все, кому надо, поймут, какие где слова.
Итак: Летит над землей великий и ужасный Конец Всему. С похмелья после вчерашнего, а потому настроение у него скверное. Как увидит, что внизу, -- мечет громы и молнии, сжигает дотла. Вдруг смотрит: на краю поля хибарка кривая-косая, полуразвалившаяся. Он в нее молнией -- стоит хибарка, не горит, он в нее смерчем -- стоит, не валится. Что такое? Спускается Конец Всему на землю, заходит в хибарку и видит: на дырявом полу, в лохмотья завернувшись, безмятежно дрыхнет Все По Фигу.
Философия понятная: ежели надо мной властвует некая непреодолимая сила, так спастись от нее я могу одним-единственным способом -- никаких ценностей (ни материальных, ни духовных) не иметь. Легко разворачивается этот образ и в будущее: настоящий Конец Всему (и даже конец Конца Всего) наступает тогда, когда всем Все По Фигу.
И еще один многозначный анекдот из тех запойно-тоскливых времен я никак не могу забыть, потому что и в нем содержались одновременно и диагноз, и прогноз. Анекдоты этого типа назывались тогда почему-то "абстрактными" и мата, как правило, не содержали. А потому -- без купюр и переименований.
Сидят на дереве два верблюда. Вдруг видят: летит стая напильников. И вожак кричит:
-- Эй, верблюды, где тут север?!
-- Нале-е-ево, -- меланхолически тянет двугорбый король пустыни, и стая со свистом заворачивает.
А на горизонте появляется другая стая, и ее вожак трубит еще громче:
-- Эй, верблюды, где тут север?!
-- Напра-а-аво, -- отвечает все тот же верблюд, задумчиво сплевывая.
Тут просыпается второй верблюд и спрашивает у товарища с некоторым даже беспокойством:
-- Слушай, верблюд, ты почему одним сказал -- налево, а другим -- направо?
-- Все равно не долетят: заржаве-е-еют.
Эта байка давала универсальный критерий отношения к жизни в абсурдном и разлагающемся обществе. Наблюдая, например, по телевизору за церемонией забивания "золотых костылей" при завершении строительства БАМа, можно было уверенно цедить: "заржаве-е-еют", а ознакомившись с очередным "решающим" постановлением партии и правительства, отмахиваться: "не долетят". А на вопрос из-за рамок анекдота ("Да почему же не долетят, почему заржавеют?") дать и вовсе исчерпывающий ответ: "Потому что напильники".
Двадцать лет спустя этот анекдот оборачивается другой своей стороной. Когда мы его рассказывали друг другу "в те баснословные года", то себя, конечно же, невольно отождествляли с верблюдами, которым летающие туда-сюда напильники спокойно спать не давали. Вопроса, почему мы, верблюды, сидим на дереве, тоже тогда не возникало: страна такая, напильникам здесь положено стремиться на север, а верблюдам -- спать на дереве.
Ну а теперь, когда в стране вроде бы все переменилось? А теперь пейзаж такой: напильники как летали, так и летают. Глядя на них, начали летать и некоторые из верблюдов, но так себе, -- "нызенько", как говорится в другом анекдоте. Однако абсолютное большинство верблюдов как сидели на дереве, так и сидят, язвительно комментируя воздушные маневры своих собратьев и не проявляя ни малейшего желания спуститься на землю и отправиться наконец на поиски колодца и саксаула. Или, как и положено верблюдам, что-нибудь тяжелое куда-нибудь отнести.
Эпоха стеба
Это я к тому веду, что в содержательном плане "русский смех" весьма мало изменился с конца 70-х годов: он как был, так и остался фигурой отстранения смеющегося от того, что в стране происходит. Какой-то перелом вроде бы намечался в годы перестройки. Было тогда и воодушевление, и надежды, и чем-то похожим на 60-е годы одно время повеяло. Во всяком случае, анекдотов о Ельцине в начале 90-х было на удивление мало: какое-то время, значит, и любили, и верили. Но очень быстро все вернулось на круги своя, и чуть ли даже не в худшем варианте.
Помимо дряхлеющего Ельцина, которого жалели тем меньше, чем быстрее он дряхлел, под огнем анекдота оказались и новые русские. Однако "новорусская" серия стала, пожалуй, последним взлетом жанра.
Свобода слова изменила правила игры, и анекдот без подполья потерял существенную часть своей соли. Смеяться можно стало в открытую, на страницах совершенно легальных газет и журналов. И родилась новая пресса, а 90-е годы стали эпохой стеба.
Что такое стеб, объяснить трудно, но можно. Стеб -- это специфический язык популярной прессы, которая любыми средствами стремится привлечь читателя и потому готова о землетрясении сообщить под заголовком "Потрясная ночь". Стеб -- это целенаправленное снижение когда-то авторитетных ценностей, символов, персонажей политической и общественной жизни, пародийная их перекодировка (когда, например, политическая деятельность описывается как сексуальное поведение, а для рассказа о творческих разногласиях в театральном коллективе используется блатная феня с ее "стрелками", "разборками" и "разводками"). Когда таким образом "застебанным" оказывается заметный сегмент прессы, читатель обнаруживает себя в каком-то неподлинном, зазеркальном мире: люди, действующие в этом мире, совсем не те, за кого себя выдают, их настоящие цели не имеют ничего общего с заявленными и т.д. К этому ненатуральному, неподлинному миру нельзя относиться с доверием, единственный возможный способ отношения к нему -- отстраняющий смех.
Собственно, в социологическом смысле стеб -- это очень сильный механизм отказа человека от всякой социальной ответственности. В ненатуральном, пародийном мире бессмысленна какая-либо деятельность, всякая деятельность здесь тоже становится пародийной или бессодержательной, а потому единственная достойная позиция наблюдателя -- это позиция "над" происходящим. Причем он не замечает, что оказывается на самом деле в роли верблюда, сидящего на дереве. Не замечает, потому что стеб -- это еще и род наркотика, способ пассивного побега от реальности.
Можно, конечно, обвинить в распространении стеба журналистов (они, мол, в жажде популярности готовы на все), но сама скорость распространения этого явления в 90-е годы свидетельствует о том, что журналисты всего лишь чутко уловили мощнейший социальный заказ. Миллионы людей, неспособных или не желающих действовать в новой реальности, как бы потребовали дать их бессилию пристойную мотивировку. И тут же ее получили, и быстро подсели на эту иглу.
А наркотик есть наркотик -- стало быть, не за горами и ломка.
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
