«Сейчас в джазе можно делать всё что хочешь»

Игорь Бутман – о фестивале Skolkovo Jazz Science, работе с Сергеем Курехиным и фильмах «Одержимость» и «Зеленая книга»

Игорь Бутман – российский музыкант и руководитель Московского джазового оркестра, которому в этом году исполняется 20 лет. Кроме того, он очень активный человек, владелец московского джазового клуба и художественный руководитель множества музыкальных проектов и фестивалей, один из которых Skolkovo Jazz Science. Это фестиваль, на котором можно не только послушать джаз всевозможных направлений, но и посетить научно-популярные лекции различных ученых. Мы поговорили с Игорем Бутманом о том, как джазмены захватили цитадель российской науки

– Идея создания такого музыкально-научного фестиваля исходила из Сколковского центра?

– Дело в том, что с Еленой Зеленцовой, которая сейчас отвечает за такие проекты в инновационном центре, мы сотрудничали, когда она была еще в департаменте культуры Москвы. Мы делали с ней «Триумф джаза», она была инициатором «Детского Триумфа джаза». Это человек, интересующийся музыкой в целом и джазом в частности. Когда она пришла в Сколково, одной из ее идей было внести какую-то творческую составляющую в существование этого центра. И так появилась идея фестиваля, ведь джаз всегда был инновационным искусством, в котором всегда всё по-разному, всегда всё индивидуально. Он существует на стыке направлений, стилей, культур. Вот уже четвертый год мы делаем этот фестиваль.

– Певица Чайна Мозес, выступавшая на Skolkovo Jazz Science в этом году, на пресс-конференции дала свою трактовку соединения джаза и науки: музыка – это отчасти математика. А как объясняете это вы сами? Не приходилось ли слышать такие вопросы: почему именно джаз, а не экспериментальная электроника?

– Понимаете, «джаз» – хорошее слово. Оно даже стало символом определенного настроения. Говорят ведь: у меня настроение «джаз». Как музыка джаз вбирает в себя всё, поэтому и джазмены используют электронику, и музыканты, исполняющие электронику, – элементы джаза. Сейчас в мире вообще такая тенденция, что в джазе можно делать всё что хочешь. Чистая электроника нам не так интересна, потому что мы все-таки больше за спонтанное искусство. Да, оно тщательно готовится, но обязательно есть элемент импровизации. Джаз – это экспериментальная музыка, поэтому в Сколково она звучит очень естественно.

– К вопросу о математике, подготовке и импровизации. Едва ли не самый известный фильм о джазе последних лет – «Одержимость», получивший «Оскара» и массу похвал, – не кажется ли он вам как музыканту неестественным? Вся эта муштра меньше всего ассоциируется с джазом. Насколько эта картина на самом деле отражает дух джаза?

– Это же американский фильм. Он меня несколько удивил именно образом руководителя оркестра – этакого самодура. Муштрует всех, как военный. Этот актер, по-моему, в каком-то другом фильме хорошо военного сыграл. Я учился в одной из лучших американских музыкальных школ – Berklee College Of Music, и подобных ситуаций там не было. Мне кажется, эта история просто выдумана. Это фильм не о музыке, он о чем-то другом. Сделано прекрасно, играют прекрасно, но выглядит это странно. Мне вообще последнее время музыкальные фильмы, особенно связанные с джазом, получившие при этом «Оскара», кажутся странными, в том числе «Ла-Ла Ленд», «Зеленая книга». Фильмы про рок-музыку – «Богемская рапсодия», «Звезда родилась» – со всеми их проблемами какие-то счастливые, а про джаз – почему-то несчастные. Хотя и раньше были картины, связанные с джазом, и тоже мрачноватые – «Птаха» про Чарли Паркера, «Около полуночи» с Декстером Гордоном, но, во всяком случае, очень хорошие с музыкальной точки зрения. Еще можно назвать «Канзас-Сити» Роберта Олтмана, фильмы Спайка Ли.

– А когда вы в конце 1980‑х, выучившись и поиграв в Советском Союзе, попали в Америку, на родину джаза, не было ли у вас культурного шока? Или советский джазовый уровень был достаточно высоким?

–Шока не было, потому что я хотя и не так много, но уже к тому времени играл с американскими музыкантами, например с составом флейтиста Пола Хорна, когда тот приезжал к нам. Единственная разница нашего и американского джаза тогда была в ритм-секции: контрабасист и барабанщик. Сейчас хороших музыкантов гораздо больше, хотя это и в Америке проблема – найти хорошего барабанщика. Насчет шока – он скорее случался иногда оттого, как плохо наши американские коллеги играют. Некоторым музыкантам, работавшим на профессиональной сцене, приходилось показывать расположение аккордов. Но мне встречались, конечно, и выдающиеся музыканты и выдающиеся школы, где ребята росли как на дрожжах: приходили со средним уровнем, а через полгода-год становились мастерами.

Педагоги тебя учат там прежде всего быть самим собой. Много времени уделяется твоим личным качествам. На всех занятиях по гармонии или композиции тебя обязательно просят написать какой-нибудь фрагмент к следующему разу. Это не должен быть шедевр, просто учись сочинять. У нас же многие вообще стеснялись – зачем писать свое, когда есть уже хорошее чужое?

Шока не было, но было удовольствие играть со многими замечательными музыкантами. А что-то просто перевернуло мои представления: например, раньше я читал, что барабанщика Элвина Джонса Джон Колтрейн выбрал потому, что он был мощным и громким. А когда я с ним играл, он играл очень аккуратно и тихо. Но мощь была! И это был такой потрясающий ритм, что у тебя ноты сами собой выходили, самые лучшие.

А что касается наших музыкантов, то, когда сейчас слушаешь записи, например, группы «Аллегро», квартет Гольдштейна–Носова, оркестры Лундстрема, Варламова, даже Утесова, ты видишь, что их уровень очень высок.

– Вы вернулись в Россию в середине 1990‑х, хотя время было еще не самое стабильное, а в США у вас была налаженная жизнь. Почему?

– Я уехал в 1987 году по одной причине – у меня не было возможности, живя в Союзе, выступать за рубежом. Это был практически единственный мой конфликт с советской властью. Не то чтобы меня все устраивало, но мы жили, как все. Когда мы играли джаз в советское время – с «Аллегро», с Лундстремом, – всегда были полные залы.

Когда я вернулся, у меня были друзья, которые сказали: оставайся здесь, ты здесь нужен. Мы тебе поможем. Совпало и то, что моей супруге не дали американскую визу, а жить в Америке без нее и без ребенка я не хотел. Появилась работа, появились новые музыканты, с которыми было интересно играть, – некоторые наши таланты поразили меня больше, чем американцы. Но и с Америкой связи не терял – ездил туда, выступал, а потом стал привозить сюда ребят-американцев, делать свои независимые фестивали, а потом «Триумф джаза». Все, что мне нравилось, было здесь. Тогда здесь все только зарождалось, все было новым, и хотелось быть в центре событий. Потом, мне нравится эта музыка, мне нравится ее развивать, работать с талантами. В Америке есть кому ее развивать, там великие музыканты, история, а у нас этого нет. И кто-то же должен это делать. Я взял на себя такую миссию. Причем я об этом даже не думал, просто решил делать, что мне нравится. И вот, столько джазовых фестивалей, столько событий…

– Иногда кажется, что джазовая сцена в современной России оживленнее рок-музыкальной. Почему так?

– Мне кажется, это потому, что у рокеров сейчас нет лидера.

– В 1980‑х вы участвовали в записях альбомов «Аквариума», «Кино». В то время рок-тусовка и джазовая часто пересекались?

– Молодых джазменов было мало, я был практически единственным: и молодым, и джазменом, причем еще любопытным, интересующимся. Поэтому я попал в руки Сергея Курехина, который тащил меня в авангард, во всякие эксперименты. Я не сопротивлялся, но это был не самый мой главный интерес, у меня были другие кумиры. Хотя я рад, что он познакомил меня с музыкой позднего Джона Колтрейна, Орнетта Коулмана, Эрика Долфи. Что-то мне нравилось, что-то – нет. Потом Сережа привел меня сыграть соло в «Аквариуме», потом в «Кино», потом была «Поп-механика» – начиналась она с малых форм: группа «Странные игры», Курехин и я. Это было смешно, но я был заточен немного на другое. Тем не менее мне было интересно – Курехин вообще был неординарным человеком. Мы с ним много разговаривали, спорили. Он знал много таких слов, которых я не знал. Сублимация, например (смеется).