Но стоит переключиться на другие новости, и сразу окажется, трудно избавиться от ощущения, что чествуемое исчезновение стены в далеком 1989 году оказалось эфемерным. Стена не перестала существовать. Она просто передвинулась на несколько сотен километров к востоку.

Как и в любых других сложных отношениях, в этом нет вины какой-то одной стороны. Вернее, вина на всех. Но именно с восточной стороны, похоже, так и не усвоили, что стены и заборы — самый ненадежный способ обеспечения симпатий. Ничем иным, как попыткой построить новую стену, было и остается стремление российской администрации во что бы то ни стало «лечь на рельсы» перед поездом украинской евроинтеграции. Эта проблема не решается с помощью забора: если что-то и было доказано в Берлине вечером 9 ноября 1989 года, так ровно это.

С другой стороны, с точки зрения российской власти вся эта украинская история выглядит скорее всего как некий межевой конфликт. Грубо говоря, евроинтеграция Украины с российской точки зрения означала бы перенос той самой стены, которая уехала из Берлина, но все еще ощутимо висит в воздухе где-то между Белоруссией и Польшей, прямо к нам под окна, под Брянск и Ростов-на-Дону. Москва не хочет забор под окнами, она хочет, чтобы он стоял хотя бы там, где мы его привыкли видеть.

И эта унылая логика забора, к сожалению, поддерживается с обеих сторон. Разговор о ценностном выборе, который происходит на Украине, в значительной степени подменен разговором о заборе. О том, где именно он пройдет — по западной границе Украины (это уже, вероятно, исключено), по линии фронта в Донецке (что, увы, гораздо реальнее) или по российско-украинской границе, признанной мировым сообществом в 1991 году и подтвержденной Будапештским меморандумом 1994 года.

Очевидно, негативные эмоции российского президента во многом связаны с тем, что разговор на языке забора, в котором набор слов мало изменился со времен Штази и километров колючей проволоки в центре одной из европейских столиц, просто отказываются поддерживать. Хотя он пытается донести до своих западных коллег — теперь уже представляется не совсем уместным слово «партнеры», — несколько простых мыслей. В частности, что, когда Михаил Горбачев выражал свое согласие на открытие границы между ГДР и ФРГ и объединение двух Германий, предполагалось, что разобранную в Берлине стену по крайней мере не будут переносить на восток. И раз уж перенос все-таки продолжает происходить, то те, кто с этим категорически не согласен, в праве, как они считают, препятствовать этому процессу.

Но хотя стен и заборов вокруг по-прежнему предостаточно, мир все же сильно изменился за последние 25 лет. Михаил Горбачев, как и Владимир Путин, которого последний советский лидер парадоксальным образом вызвался представлять в Берлине на торжествах по случаю разрушения стены, не усвоили, похоже, одну очень существенную вещь. Стена в Берлине прекратила свое существование не потому, что Михаил Горбачев дал на это свое согласие. И не потому, что Владимир Путин, офицер КГБ СССР где-то в ГДР запретил подчиненным стрелять по толпе граждан, вышедших требовать воссоединения. Стена прекратила существование потому, что система, которая существовала по ее восточную сторону, перестала быть привлекательной настолько, чтобы люди мирились с существованием стены. Дальнейшее было в общем-то техническим вопросом.

Владимир Путин в своей мартовской речи по поводу присоединения Крыма упоминал германскую историю, говоря о разделенной нации русских. Он определенно хотел, чтобы в этом пассаже немцы и все другие европейцы увидели напоминание о стене, которая когда-то разделила единый германский народ, а потом, когда пришла пора объединения, перестала существовать. В бывшем СССР таких «стен» десятки, как, по всей видимости, считает российский лидер и многие из тех, кто ему симпатизирует. И раз после 28 лет существования под общие овации рухнула Берлинская стена, то не исключено, что рухнут и стены, разрезавшие бывший Советский Союз.

Проблема, однако, в том, что к западу от все еще существующей стены мартовская речь Владимира Путина вызвала аллюзии, связанные скорее с оккупацией Судетской области, чем с падением Берлинской стены.

Разница между Берлинской стеной и Судетами будет трудноуловима, если использовать как главный критерий оценки желания и эйфорию людей. Ведь немцев, ждавших воссоединения, было полным-полно и в Судетах, не только в ГДР. Но эта разница окажется более чем определенной, если сравнить эти ситуации с точки зрения международного права. Судеты были аннексией, за которую Германия в конце концов заплатила многим, в том числе и Берлинской стеной.

Проблема состоит в том, что в мире, где действительно рухнула, а не переехала на несколько сот километров Берлинская стена, не могло бы возникнуть ситуации такого глухого взаимного непонимания. Очевидный спор по поводу Украины был бы возможен, но методы его разрешения не подразумевали бы применения тяжелой артиллерии. Сам факт ее применения говорит о том, что через 25 лет после падения Берлинской стены мы оказались гораздо ближе к миру, где были возможны Судеты, — а значит, и Ковентри, и Сталинград, и Дрезден — только с поправкой на 70 лет непрерывного военно-промышленного прогресса.

Лично я отношусь к тому поколению, которому так часто говорили об угрозе ядерной войны, что с ней были связаны навязчивые детские сны. К тому последнему поколению советских детей, которое вместе с родителями выдохнуло, увидев, как эта угроза рассеивается. К тем, кто радовался падению стены и имел возможность наблюдать, как зарастает нанесенная ею рана на теле большого обновленного Берлина.

Невероятно грустно обнаружить через 25 лет, что падение стены 9 ноября 1989 года оказалось иллюзией и что очень многие люди по обе стороны от нее все еще несут собственные жизни к этой стене, а не цветы к памятнику ее исчезновения.