Архивная публикация 2006 года: "Отар ИОСЕЛИАНИ: «Публику нужно воспитывать»"
Отар Иоселиани грустно признается: в Москве ему делать нечего — разве что новинки свои представлять. Он грустит о времени, когда было тяжело, но интересно, любит водку и вспоминает о духовности, которую додавливает рационализм.— Вы все еще считаете, что жизнь во Франции — вынужденный компромисс?
— Я не эмигрировал. Я вынужден работать во Франции. В СССР мне ясно сказали, что снимать кино я здесь больше не буду. Я снял фильм «Пастораль», и он был наглухо положен на полку.
— А что вам инкриминировали?
— Отсутствие в фильме даже признаков существования советской власти. Советская власть оплачивала производство фильмов, чтобы в каждом говорилось о ней. «Где у тебя советская власть?» — спросил меня председатель Госкино Филипп Ермаш. Я ответил: «У меня речь идет о вечных вещах, а советская власть — временная». На этом и кончилось. А во Франции я могу снимать. Даже если фильм не приносит дохода, сама система устроена так, что деньги от проката американских картин идут на поддержку национального кино. Этот опыт важен для России, где много молодых талантов, которые прозябают и стареют, и надежд снять фильм у них все меньше. Я не говорю о «киношниках». Я говорю о коллегах — людях, которые хотят думать и что-то важное донести до зрителей. Им стало очень трудно работать...
— Вам удается смотреть современное российское кино?
— Два-три раза я обжегся, и знаете, каждый раз так опечаливаюсь! Какие-то безобразия про убийства, про солдат, про Чечню, про войну. Это спекуляция, а спекуляция — всегда противно. И еще есть фильмы оплевывающие. Раз уж это дозволено, то кинематографисты начинают не очень достойно себя вести, оплевывая то, на чем вчера зарабатывали.
— В Москве проходила конференция, где вопрос стоял так: кино — это бизнес или все-таки искусство?
— Кино, начиная c Мельеса, было развлечением. Потом появился Гриффит — уже не развлечение. Появились Орсон Уэллс, Джон Форд, в России — Эйзенштейн: умница, талантище, но — обманщик.
— А может, он был искренен?
— Не думаю — он был слишком образован, чтобы верить советской власти. Это не Довженко — наивный и веселый украинский поэт. Пока давали делать кино замечательно одаренному Борису Барнету — он его делал. А потом снял кассовый фильм «Подвиг разведчика». А потом совсем опечалился и снял «Ляну». Так что вопрос только в том, кто чем озабочен. Денежку можно заработать и на картошке, и на нефти, для этого необязательно делать кино. Но считается, это престижно и даже возвышенно — вот молодые люди и начинают этим заниматься как средством получить доход. А это уже безобразие, оно никогда ничем хорошим не кончается. Попробуйте сегодня в России найти молодого человека, который действительно хочет снимать кино о том, что его мучает.
— Вы такого видели?
— Видел. Но не в Москве. Есть молодой режиссер Арик Каплун, окончил ВГИК, теперь живет в Израиле, где снял удивительный фильм «Друзья Яны». Беспечный, веселый, очаровательный фильм. Снял с большим трудом, когда кто-то в него поверил и дал деньги.
— Получается, «сначала были деньги»... И на смену цензуре Ермаша пришла цензура денег — по моим наблюдениям, более жесткая.
— Когда Глеб Панфилов или Андрей Тарковский снимали в СССР свои фильмы, это было как открытое окно, откуда поступал свежий воздух. Было много возможностей обдурить цензуру, обойти ее. Новая цензура определяется низким интеллектуальным и нравственным уровнем зрителей. Инъекция, которую гигантская американская макаронная фабрика впрыснула в наше сознание, подействовала. Каждый, кто вкладывается в производство фильма, требует финансовой отдачи. И его не интересует то рациональное и духовное зерно, которое кино может взрастить в своей публике. Хотя существует только один путь: публику нужно воспитывать.
— Кому вы адресуете свои фильмы? Каким представляете своего зрителя?
— Нельзя писать письмо человеку, которого не знаешь. Мне хотелось бы, чтобы мои фильмы были подарком для кого-то, кого я не знаю, но кто думает так же, как я. Вы смотрите фильм, читаете книгу и говорите: «Вот радость! Он думает точно так же!» Это значит, что я не городской сумасшедший, что я не одинок. Правда, прежде, чем дойти до моего зрителя, фильм должен пройти через руки торговцев, и это мне противно. Я вижу, как повсюду отношения между людьми становятся все более холодными, их определяют чисто корыстные побуждения: «Что ты можешь продать мне, что я могу продать тебе».
— В «Садах осенью» почти нет известных актерских лиц. Хотя в паре кадров, кажется, мелькнул даже Владимир Войнович.
— Я принципиально не работаю со звездами. Меня интересуют уникальные человеческие индивидуальности, а знаменитые актерские лица аккумулируют в себе множество ими сыгранных характеров, за ними тянется шлейф их ролей. Я с ними не работаю по той же причине, по какой не снимаю экранизаций. И то, и другое разрушило бы структуру моих фильмов.
— Смотря картину, я поймал вас на противоречии. На «Эхе Москвы» вы говорили о позоре Франции, депортирующей незаконных беженцев. Но в фильме есть сцена, где наглядно показано, к чему привело Францию их нашествие. После этой сцены я подумал, что французское правительство право, защищая национальный образ жизни и культурный уровень страны.
— Грех Франции в Африке трудно забыть: они там высосали все, что могли, и всех объявили гражданами Франции — вот граждане и приехали. А места для них нет. И когда место пустует, его занимают. Ведь этот наш герой, Венсан, жил в государственных хоромах и забыл про свою старую квартиру — ее и заняли. Знаете, мою старинную тбилисскую квартиру, где я родился и вырос, заняли «новые грузины», и я даже не стал с этим бороться. Хотя мог. Я был вынужден уехать во Францию, и квартира стояла пустая. Что теперь, воевать с ними? Худо-бедно я себе построил новое жилье. Хотя дом моего детства снится мне все время.
— Это очень больно.
— А знаете, как было больно тем, кто был вынужден покинуть Санкт-Петербург после революции? Эта беда — общая.
— Почему во всех ваших фильмах герои находят утешение в последней доступной им инстанции — в вине?
— На любой рекламе вина есть предупреждение, что алкоголь вредит здоровью. Но это не алкоголь вредит здоровью, а обстоятельства, которые день ото дня становятся хуже, не оставляят времени на спокойное общение. Мне нравится мысль, что спирт, дух (spirit) и духовность (spirituality) имеют один корень.
Отар Иоселиани грустно признается: в Москве ему делать нечего — разве что новинки свои представлять. Он грустит о времени, когда было тяжело, но интересно, любит водку и вспоминает о духовности, которую додавливает рационализм.— Вы все еще считаете, что жизнь во Франции — вынужденный компромисс?
— Я не эмигрировал. Я вынужден работать во Франции. В СССР мне ясно сказали, что снимать кино я здесь больше не буду. Я снял фильм «Пастораль», и он был наглухо положен на полку.
— А что вам инкриминировали?
— Отсутствие в фильме даже признаков существования советской власти. Советская власть оплачивала производство фильмов, чтобы в каждом говорилось о ней. «Где у тебя советская власть?» — спросил меня председатель Госкино Филипп Ермаш. Я ответил: «У меня речь идет о вечных вещах, а советская власть — временная». На этом и кончилось. А во Франции я могу снимать. Даже если фильм не приносит дохода, сама система устроена так, что деньги от проката американских картин идут на поддержку национального кино. Этот опыт важен для России, где много молодых талантов, которые прозябают и стареют, и надежд снять фильм у них все меньше. Я не говорю о «киношниках». Я говорю о коллегах — людях, которые хотят думать и что-то важное донести до зрителей. Им стало очень трудно работать...
— Вам удается смотреть современное российское кино?
— Два-три раза я обжегся, и знаете, каждый раз так опечаливаюсь! Какие-то безобразия про убийства, про солдат, про Чечню, про войну. Это спекуляция, а спекуляция — всегда противно. И еще есть фильмы оплевывающие. Раз уж это дозволено, то кинематографисты начинают не очень достойно себя вести, оплевывая то, на чем вчера зарабатывали.
— В Москве проходила конференция, где вопрос стоял так: кино — это бизнес или все-таки искусство?
— Кино, начиная c Мельеса, было развлечением. Потом появился Гриффит — уже не развлечение. Появились Орсон Уэллс, Джон Форд, в России — Эйзенштейн: умница, талантище, но — обманщик.
— А может, он был искренен?
— Не думаю — он был слишком образован, чтобы верить советской власти. Это не Довженко — наивный и веселый украинский поэт. Пока давали делать кино замечательно одаренному Борису Барнету — он его делал. А потом снял кассовый фильм «Подвиг разведчика». А потом совсем опечалился и снял «Ляну». Так что вопрос только в том, кто чем озабочен. Денежку можно заработать и на картошке, и на нефти, для этого необязательно делать кино. Но считается, это престижно и даже возвышенно — вот молодые люди и начинают этим заниматься как средством получить доход. А это уже безобразие, оно никогда ничем хорошим не кончается. Попробуйте сегодня в России найти молодого человека, который действительно хочет снимать кино о том, что его мучает.
— Вы такого видели?
— Видел. Но не в Москве. Есть молодой режиссер Арик Каплун, окончил ВГИК, теперь живет в Израиле, где снял удивительный фильм «Друзья Яны». Беспечный, веселый, очаровательный фильм. Снял с большим трудом, когда кто-то в него поверил и дал деньги.
— Получается, «сначала были деньги»... И на смену цензуре Ермаша пришла цензура денег — по моим наблюдениям, более жесткая.
— Когда Глеб Панфилов или Андрей Тарковский снимали в СССР свои фильмы, это было как открытое окно, откуда поступал свежий воздух. Было много возможностей обдурить цензуру, обойти ее. Новая цензура определяется низким интеллектуальным и нравственным уровнем зрителей. Инъекция, которую гигантская американская макаронная фабрика впрыснула в наше сознание, подействовала. Каждый, кто вкладывается в производство фильма, требует финансовой отдачи. И его не интересует то рациональное и духовное зерно, которое кино может взрастить в своей публике. Хотя существует только один путь: публику нужно воспитывать.
— Кому вы адресуете свои фильмы? Каким представляете своего зрителя?
— Нельзя писать письмо человеку, которого не знаешь. Мне хотелось бы, чтобы мои фильмы были подарком для кого-то, кого я не знаю, но кто думает так же, как я. Вы смотрите фильм, читаете книгу и говорите: «Вот радость! Он думает точно так же!» Это значит, что я не городской сумасшедший, что я не одинок. Правда, прежде, чем дойти до моего зрителя, фильм должен пройти через руки торговцев, и это мне противно. Я вижу, как повсюду отношения между людьми становятся все более холодными, их определяют чисто корыстные побуждения: «Что ты можешь продать мне, что я могу продать тебе».
— В «Садах осенью» почти нет известных актерских лиц. Хотя в паре кадров, кажется, мелькнул даже Владимир Войнович.
— Я принципиально не работаю со звездами. Меня интересуют уникальные человеческие индивидуальности, а знаменитые актерские лица аккумулируют в себе множество ими сыгранных характеров, за ними тянется шлейф их ролей. Я с ними не работаю по той же причине, по какой не снимаю экранизаций. И то, и другое разрушило бы структуру моих фильмов.
— Смотря картину, я поймал вас на противоречии. На «Эхе Москвы» вы говорили о позоре Франции, депортирующей незаконных беженцев. Но в фильме есть сцена, где наглядно показано, к чему привело Францию их нашествие. После этой сцены я подумал, что французское правительство право, защищая национальный образ жизни и культурный уровень страны.
— Грех Франции в Африке трудно забыть: они там высосали все, что могли, и всех объявили гражданами Франции — вот граждане и приехали. А места для них нет. И когда место пустует, его занимают. Ведь этот наш герой, Венсан, жил в государственных хоромах и забыл про свою старую квартиру — ее и заняли. Знаете, мою старинную тбилисскую квартиру, где я родился и вырос, заняли «новые грузины», и я даже не стал с этим бороться. Хотя мог. Я был вынужден уехать во Францию, и квартира стояла пустая. Что теперь, воевать с ними? Худо-бедно я себе построил новое жилье. Хотя дом моего детства снится мне все время.
— Это очень больно.
— А знаете, как было больно тем, кто был вынужден покинуть Санкт-Петербург после революции? Эта беда — общая.
— Почему во всех ваших фильмах герои находят утешение в последней доступной им инстанции — в вине?
— На любой рекламе вина есть предупреждение, что алкоголь вредит здоровью. Но это не алкоголь вредит здоровью, а обстоятельства, которые день ото дня становятся хуже, не оставляят времени на спокойное общение. Мне нравится мысль, что спирт, дух (spirit) и духовность (spirituality) имеют один корень.
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
