Архивная публикация 2003 года: "Северный ветер"
Однако чем дальше трагедия уходит в прошлое, тем меньше понятно: была ли тогда одержана великая победа, как полагает власть и близкие к ней политологи вроде Глеба Павловского, или, напротив, имело место жестокое поражение, сопряженное с "неприемлемым ущербом", как считают некоторые заложники и родственники погибших при штурме, подавшие на власть (в данном случае московскую) в суд? Событие, которое вроде бы должно было сплотить нацию, в очередной раз ее раскололо.Державное и человеческое
Раскол, собственно, обозначился уже в те октябрьские дни, когда вся страна не отрывалась от экранов телевизоров, с замиранием сердца наблюдая за развитием драмы вокруг театрального центра.
Конечно, вслух все -- от уличного зеваки до президента -- говорили тогда, что главная задача в сложившихся условиях -- сохранить жизни захваченных террористами людей. При этом почти все прекрасно понимали, что на самом деле задач как минимум две: не уронить престиж государства и по возможности спасти как можно больше заложников. Понятно было и то, что развитие ситуации рано или поздно заставит сделать выбор, то есть две эти задачи столкнутся в почти неразрешимом противоречии. Не то чтобы вопрос встанет на уровне "или -- или", но, вырабатывая план действий, невозможно будет хотя бы подсознательно не обозначить приоритеты.
Чудес не бывает, и, значит, за спасение престижа державы придется, очевидно, заплатить жизнями людей, а за спасение жизней -- поступиться державной гордостью.
И все три драматических дня в стране шла ожесточенная дискуссия, участники которой по понятным причинам не могли открыто сказать, какой выбор они для себя сделали. Десятки "говорящих голов" разного веса и калибра засветились тогда в "ящике", и все твердили о том, что главное -- спасти людей, но характер аргументации выдавал, и про каждого сразу становилось понятно: этот внутренне готов смыть позор государства кровью заложников, а тот еще колеблется или считает, что гибель невинных людей в центре Москвы -- не меньший позор для державы, чем уступки террористам.
Участвовать в этой напряженной дискуссии с "открытым забралом" могли позволить себе только сами заложники и их родственники: трудно, в самом деле, думать о высших интересах государства, когда на кону стоит жизнь и смерть, -- причем не каких-то там абстрактных, незнакомых "человеко-единиц", а своя собственная или близких людей.
Оно конечно, было бы безумно красиво и чрезвычайно понравилось бы властям, если бы заложники героически вызвали "огонь на себя", лишь бы "замочить" ненавистных террористов, но такое самоотвержение даже в практике регулярной армии есть величайшая редкость и подвиг. Требовать такого подвига от гражданских лиц, среди которых половину составляли женщины и дети, не стал бы даже самый безжалостный людоед.
И все же осколки советских пропагандистских стереотипов ("жила бы страна родная, и нету других забот") застряли во многих головах, а потому призывы заложников к переговорам с террористами и вынужденные демонстрации их родственников за мир в Чечне воспринимались со смешанным чувством понимания и (все-таки, может быть, в самой глубине души) --осуждения.
Беда и победа
С другой стороны, никто особенно не сомневался, какой выбор с самого начала сделала для себя власть. Она и так уже потерпела поражение, допустив в центр Москвы полсотни вооруженных до зубов террористов. Да и груз прежних поражений -- все без исключения тут же вспомнили бесславную эпопею Буденновска -- давил на сознание. Пойти на уступки еще раз было решительно невозможно, штурм был с самого начала предрешен, жертвы предусмотрены, и, стало быть, речь могла идти только об их возможной минимизации.
Уже после всего неизвестно откуда взялась утешительная цифра -- будто бы при операциях такого рода потери в пределах 20% считаются очень хорошим результатом. Бог знает какова методика расчета таких цифр. Не поручусь, что за основу не взят опыт Великой Отечественной войны: как-никак 28 миллионов погибших составили лишь немногим больше 20% тогдашнего населения СССР. Зато какая великая была победа и как укрепился авторитет сталинской власти!
Словом, о каком-либо сплочении, объединении народа вокруг государства на почве общего несчастья говорить трудно. Беда с самого начала не была прочувствована как общая: то есть для кого-то (для заложников и их родственников) это была беда, а для кого-то (для начальства, силовых структур, для многих миллионов равнодушных или даже злорадных наблюдателей) -- всего лишь проблема, пусть и неимоверно сложная.
От власти требовали немедленных -- однако принципиально разных по содержанию -- действий. Власть огрызалась, и, поскольку функцию выражения общественного мнения взяли на себя отдельные правые политики и журналисты, досталось и тем, и другим. Первых тут же обвинили в корыстной саморекламе, вторых -- чуть ли не во вредительстве и предательстве. Тоже, разумеется, на почве корысти.
А поскольку власть у нас злопамятна, оргвыводы не заставили себя ждать. Последней их жертвой совсем недавно пал генеральный директор НТВ Борис Йордан.
Как беда не стала общей, так не стала общей и победа. Победу праздновало государство: оно и само, похоже, не верило, что у него есть спецподразделения, способные квалифицированно выполнить непростую работу. Таковые все-таки нашлись, и ликованию начальства не было предела. На радостях оно даже всех простило: ни один милицейский чин, ни один чекист не лишился своего места. Дело, вообще говоря, небывалое -- решительно никто не понес за случившееся никакой ответственности, никому не стало стыдно и никто не подал рапорт об отставке.
Победа победой, но "побочный" результат операции -- 129 погибших заложников -- позволял близко к реальности представить, как именно она планировалась и готовилась. Силовая ее составляющая, должно быть, была продумана до мелочей, а вот на подробную проработку "гуманитарной" (то есть собственно спасения людей) то ли времени не хватило, то ли сработал традиционный для нашей власти "остаточный принцип": главное -- боевиков "замочить", смыть их кровью свой позор, а уж там, потом, разберемся.
И потому спецназовцев на месте действия оказалось больше, чем нужно, а спасателей и врачей -- меньше. Да и не были они толком проинструктированы, с чем им придется столкнуться -- не то по соображениям секретности (секреты спецслужб заведомо дороже, чем человеческие жизни), не то просто по ведомственной тупости. Автобусов и карет "скорой помощи" нагнать -- это запросто, во всяком случае, гораздо легче, чем просчитать вместе со специалистами, в каком состоянии заложники находятся на третий день заточения в душном зале и как истощенный организм может среагировать на сильнодействующий усыпляющий газ.
Короче говоря, победило наше начальство, как и привыкло побеждать: с разгромным счетом 1:3. То есть за одного "замоченного" боевика -- трое погибших заложников.
Притом у меня нет никаких сомнений, что власть "хотела как лучше". А "как всегда" получилось потому, что в самом генетическом коде российского государства с давних пор заложено убеждение в дешевизне отдельной человеческой жизни, в том, что не государство для человека, а человек для государства.
Коллективное бессознательное
А в подсознании всякого нормального российского жителя, в свою очередь, заложено вековое -- причем имеющее под собой самые фундаментальные основания -- недоверие к власти. Сопряженное с таким же вековым страхом перед ней -- тоже оправданным.
Еще в ХIХ веке русские историки и мыслители громко говорили о стихийном анархизме и антигосударственности русского национального характера, каким он сложился за столетия пренебрежения человеческой жизнью, предупреждали об опасности взаимного отчуждения народа и государства. Оно и в самом деле обернулось для России величайшей катастрофой в 1917 году.
Но и попытка построить "государство рабочих и крестьян" обернулась такой небывалой тиранией, что отчуждение и страх только усилились. А поскольку новое государство резко ограничило всякую человеческую самодеятельность и стало единственным источником средств к существованию, то к отчуждению и страху добавился иждивенческий комплекс: я боюсь власти и не верю ей, я стараюсь отдать ей как можно меньше (налогов, сил, труда), но она тем не менее должна обеспечить мне прожиточный минимум и заботиться о росте моего благосостояния. При этом чрезвычайно ценилась самомалейшая возможность автономии от всесущего и всепроникающего государства. Так, пресловутые "шесть соток" или "домик в деревне" уже означали некоторую степень независимости от тотальной распределительной системы, а личный автомобиль спасал от "прелестей" общественного (читай -- государственного) транспорта.
Отчуждение, страх и недоверие вкупе с иждивенческими ожиданиями -- довольно-таки своеобразный букет, если сразу не сказать -- противоестественный. Как говорится по другому поводу: "так долго не живут". Рано или поздно в обществе утверждается атмосфера тотального цинизма и государство, которое никто не желает защищать, кроме его самых высокопоставленных функционеров, гибнет. Что и произошло на наших глазах.
Новое государство родилось недоношенным и слабость свою демонстрировало несколько постперестроечных лет. Народным ответом на эту слабость стал уголовный беспредел и почти полное исчезновение страха перед бессильной властью. Бояться стали другого -- голода, безработицы, криминала. К отчуждению и недоверию прибавилось презрение. Правда, иждивенческий комплекс никуда не делся: хотя почти все понимали, что у нищего государства ресурсов на всех просто не хватает, однако пуститься в самостоятельное плавание большинство не торопилось, а потому не только ждало, но и громко требовало своего -- выходя на улицы, перекрывая железнодорожные магистрали, объявляя голодовки. Как правило, государство уступало перед лицом особо наглого шантажа: отнимало у одних и давало другим, что только укрепляло массовое презрение к нему.
Между тем оно позиционировало себя как демократическое, на словах признавало принцип разделения властей и сильно заботилось о повышении уровня правосознания граждан. Поэтому ничего удивительного, что отдельные продвинутые граждане ответили на такую заботу судебными исками с целью взыскать с государства свое, положенное.
Большинство поначалу смотрело на этих продвинутых как на идиотов: кто ж в этой стране мог всерьез поверить в такую фантастику, как независимый суд? Однако "кое-где кое-кто у нас порой" процессы против власти (не самой высокой) стал выигрывать. Крутого сдвига в массовом сознании по этому поводу пока не произошло, но прецедент есть прецедент, и рано или поздно наши маломощные суды захлестнет девятый вал исков справедливо недовольных граждан. Святое дело!
Однако когда в суд с исками о компенсации морального и материального ущерба обратились бывшие заложники "Норд-Оста" и родственники погибших при штурме, страна растерялась, призадумалась и вновь раскололась. Хотя вроде бы дело-то житейское: уж какие солидные суммы выплатили жертвам теракта 11 сентября и американское правительство, и страховые компании, и благотворительные фонды, а суды все равно оказались завалены исками потерпевших. У американцев так: ежели имеют право, так стараются им воспользоваться.
Понятно, почему иски потерпевших очень не понравились власти: во-первых, она считала, что уже сделала для своего народа все возможное -- "замочила боевиков", а их жертвам подкинула деньжат на похороны. Во-вторых, кому же хочется создавать прецедент? Этак всякий инвалид афганской или чеченской войны (а их десятки, если не сотни тысяч!) потребует по миллиону. А потому наш "независимый" суд на первом же процессе не постеснялся продемонстрировать реальную меру своей "свободы" от начальства: говорят, давно такого бесстыдства и хамства в наших судах не наблюдалось. Впрочем, в ответ на скоропостижный отказ суда трем первым истцам было подано сразу несколько новых исков.
Гораздо труднее понять, почему в отношении к ситуации с исками заложников разделилось общественное мнение, почему нашлось немалое число нормальных обывателей, которые громко или про себя осудили людей, решивших воспользоваться законными правами на судебную защиту своих интересов. Многие из осуждающих даже не способны сколько-нибудь четко сформулировать смысл недовольства: "Как-то неудобно", -- говорят они. "Неудобно, -- продолжают за ними более речистые, в том числе такие же заложники, -- извлекать личную выгоду из общей беды".
Вот это самое поразительное, из глубин исторической памяти поднявшееся: чрезвычайная ситуация, буде она случается в России, моментально как бы отменяет все законы и установления, а в первую очередь -- права отдельно взятого человека. Так всегда было, так закрепилось в "коллективном бессознательном", и надо ли говорить, как удобно это архаическое самоумаление человека слабому, но пытающемуся произвести впечатление сильного государству! Оно и свой клин поторопилось воткнуть в линию раскола: дескать, компенсировать можем только за счет других несчастных -- инвалидов, малоимущих, сирот. Что, разумеется, неправда.
Show must go on?..
Ну и напоследок пара слов о том, с чего начали, -- о возобновлении "Норд-Оста". Вот в этом событии действительно присутствует некая неприятная двусмысленность.
Можно по-человечески понять продюсеров, авторов, артистов мюзикла, для которых на нем свет клином сошелся. "Норд-Ост" стал для них чем-то вроде символа сопротивления и памятника погибшим товарищам и зрителям. Но символ, увы, не может быть безразличен к своему содержанию. Как ни накручивается сейчас вокруг мюзикла патриотическая патетика, он остается тем же, чем и был до октябрьских событий, -- ярким, красочным, веселым и легкомысленным шоу, которое придумали исключительно для развлечения публики. Новая публика, которая придет (если придет) на восстановленный "Норд-Ост", будет вынуждена развлекаться, в сущности, на свежей могиле.
Смутное ощущение неуместности такого странного веселья в обществе присутствует. Недаром сразу же после захвата заложников в театральном центре на Дубровке были отложены намеченные на октябрь церемонии: ТЭФИ, вручение премии "Золотой орел" (только сейчас, через три месяца, они наконец состоялись). С другой стороны, все помнят заочный "спор мюзиклов" в дни трагедии: "Чикаго" приостановили, а "42-я улица" отменена не была, причем продюсеры и артисты мотивировали свое решение желанием доказать террористам и всему миру, что нас не запугаешь. Смелость, конечно, похвальна, но воля ваша: с трудом я представляю душевную организацию человека, который в дни трагедии идет развлечься на легкомысленный мюзикл.
Помнится, Гамлет говаривал, что при южном ветре он отличает сокола от цапли, а вот когда дует северный -- безумен...
Однако чем дальше трагедия уходит в прошлое, тем меньше понятно: была ли тогда одержана великая победа, как полагает власть и близкие к ней политологи вроде Глеба Павловского, или, напротив, имело место жестокое поражение, сопряженное с "неприемлемым ущербом", как считают некоторые заложники и родственники погибших при штурме, подавшие на власть (в данном случае московскую) в суд? Событие, которое вроде бы должно было сплотить нацию, в очередной раз ее раскололо.Державное и человеческое
Раскол, собственно, обозначился уже в те октябрьские дни, когда вся страна не отрывалась от экранов телевизоров, с замиранием сердца наблюдая за развитием драмы вокруг театрального центра.
Конечно, вслух все -- от уличного зеваки до президента -- говорили тогда, что главная задача в сложившихся условиях -- сохранить жизни захваченных террористами людей. При этом почти все прекрасно понимали, что на самом деле задач как минимум две: не уронить престиж государства и по возможности спасти как можно больше заложников. Понятно было и то, что развитие ситуации рано или поздно заставит сделать выбор, то есть две эти задачи столкнутся в почти неразрешимом противоречии. Не то чтобы вопрос встанет на уровне "или -- или", но, вырабатывая план действий, невозможно будет хотя бы подсознательно не обозначить приоритеты.
Чудес не бывает, и, значит, за спасение престижа державы придется, очевидно, заплатить жизнями людей, а за спасение жизней -- поступиться державной гордостью.
И все три драматических дня в стране шла ожесточенная дискуссия, участники которой по понятным причинам не могли открыто сказать, какой выбор они для себя сделали. Десятки "говорящих голов" разного веса и калибра засветились тогда в "ящике", и все твердили о том, что главное -- спасти людей, но характер аргументации выдавал, и про каждого сразу становилось понятно: этот внутренне готов смыть позор государства кровью заложников, а тот еще колеблется или считает, что гибель невинных людей в центре Москвы -- не меньший позор для державы, чем уступки террористам.
Участвовать в этой напряженной дискуссии с "открытым забралом" могли позволить себе только сами заложники и их родственники: трудно, в самом деле, думать о высших интересах государства, когда на кону стоит жизнь и смерть, -- причем не каких-то там абстрактных, незнакомых "человеко-единиц", а своя собственная или близких людей.
Оно конечно, было бы безумно красиво и чрезвычайно понравилось бы властям, если бы заложники героически вызвали "огонь на себя", лишь бы "замочить" ненавистных террористов, но такое самоотвержение даже в практике регулярной армии есть величайшая редкость и подвиг. Требовать такого подвига от гражданских лиц, среди которых половину составляли женщины и дети, не стал бы даже самый безжалостный людоед.
И все же осколки советских пропагандистских стереотипов ("жила бы страна родная, и нету других забот") застряли во многих головах, а потому призывы заложников к переговорам с террористами и вынужденные демонстрации их родственников за мир в Чечне воспринимались со смешанным чувством понимания и (все-таки, может быть, в самой глубине души) --осуждения.
Беда и победа
С другой стороны, никто особенно не сомневался, какой выбор с самого начала сделала для себя власть. Она и так уже потерпела поражение, допустив в центр Москвы полсотни вооруженных до зубов террористов. Да и груз прежних поражений -- все без исключения тут же вспомнили бесславную эпопею Буденновска -- давил на сознание. Пойти на уступки еще раз было решительно невозможно, штурм был с самого начала предрешен, жертвы предусмотрены, и, стало быть, речь могла идти только об их возможной минимизации.
Уже после всего неизвестно откуда взялась утешительная цифра -- будто бы при операциях такого рода потери в пределах 20% считаются очень хорошим результатом. Бог знает какова методика расчета таких цифр. Не поручусь, что за основу не взят опыт Великой Отечественной войны: как-никак 28 миллионов погибших составили лишь немногим больше 20% тогдашнего населения СССР. Зато какая великая была победа и как укрепился авторитет сталинской власти!
Словом, о каком-либо сплочении, объединении народа вокруг государства на почве общего несчастья говорить трудно. Беда с самого начала не была прочувствована как общая: то есть для кого-то (для заложников и их родственников) это была беда, а для кого-то (для начальства, силовых структур, для многих миллионов равнодушных или даже злорадных наблюдателей) -- всего лишь проблема, пусть и неимоверно сложная.
От власти требовали немедленных -- однако принципиально разных по содержанию -- действий. Власть огрызалась, и, поскольку функцию выражения общественного мнения взяли на себя отдельные правые политики и журналисты, досталось и тем, и другим. Первых тут же обвинили в корыстной саморекламе, вторых -- чуть ли не во вредительстве и предательстве. Тоже, разумеется, на почве корысти.
А поскольку власть у нас злопамятна, оргвыводы не заставили себя ждать. Последней их жертвой совсем недавно пал генеральный директор НТВ Борис Йордан.
Как беда не стала общей, так не стала общей и победа. Победу праздновало государство: оно и само, похоже, не верило, что у него есть спецподразделения, способные квалифицированно выполнить непростую работу. Таковые все-таки нашлись, и ликованию начальства не было предела. На радостях оно даже всех простило: ни один милицейский чин, ни один чекист не лишился своего места. Дело, вообще говоря, небывалое -- решительно никто не понес за случившееся никакой ответственности, никому не стало стыдно и никто не подал рапорт об отставке.
Победа победой, но "побочный" результат операции -- 129 погибших заложников -- позволял близко к реальности представить, как именно она планировалась и готовилась. Силовая ее составляющая, должно быть, была продумана до мелочей, а вот на подробную проработку "гуманитарной" (то есть собственно спасения людей) то ли времени не хватило, то ли сработал традиционный для нашей власти "остаточный принцип": главное -- боевиков "замочить", смыть их кровью свой позор, а уж там, потом, разберемся.
И потому спецназовцев на месте действия оказалось больше, чем нужно, а спасателей и врачей -- меньше. Да и не были они толком проинструктированы, с чем им придется столкнуться -- не то по соображениям секретности (секреты спецслужб заведомо дороже, чем человеческие жизни), не то просто по ведомственной тупости. Автобусов и карет "скорой помощи" нагнать -- это запросто, во всяком случае, гораздо легче, чем просчитать вместе со специалистами, в каком состоянии заложники находятся на третий день заточения в душном зале и как истощенный организм может среагировать на сильнодействующий усыпляющий газ.
Короче говоря, победило наше начальство, как и привыкло побеждать: с разгромным счетом 1:3. То есть за одного "замоченного" боевика -- трое погибших заложников.
Притом у меня нет никаких сомнений, что власть "хотела как лучше". А "как всегда" получилось потому, что в самом генетическом коде российского государства с давних пор заложено убеждение в дешевизне отдельной человеческой жизни, в том, что не государство для человека, а человек для государства.
Коллективное бессознательное
А в подсознании всякого нормального российского жителя, в свою очередь, заложено вековое -- причем имеющее под собой самые фундаментальные основания -- недоверие к власти. Сопряженное с таким же вековым страхом перед ней -- тоже оправданным.
Еще в ХIХ веке русские историки и мыслители громко говорили о стихийном анархизме и антигосударственности русского национального характера, каким он сложился за столетия пренебрежения человеческой жизнью, предупреждали об опасности взаимного отчуждения народа и государства. Оно и в самом деле обернулось для России величайшей катастрофой в 1917 году.
Но и попытка построить "государство рабочих и крестьян" обернулась такой небывалой тиранией, что отчуждение и страх только усилились. А поскольку новое государство резко ограничило всякую человеческую самодеятельность и стало единственным источником средств к существованию, то к отчуждению и страху добавился иждивенческий комплекс: я боюсь власти и не верю ей, я стараюсь отдать ей как можно меньше (налогов, сил, труда), но она тем не менее должна обеспечить мне прожиточный минимум и заботиться о росте моего благосостояния. При этом чрезвычайно ценилась самомалейшая возможность автономии от всесущего и всепроникающего государства. Так, пресловутые "шесть соток" или "домик в деревне" уже означали некоторую степень независимости от тотальной распределительной системы, а личный автомобиль спасал от "прелестей" общественного (читай -- государственного) транспорта.
Отчуждение, страх и недоверие вкупе с иждивенческими ожиданиями -- довольно-таки своеобразный букет, если сразу не сказать -- противоестественный. Как говорится по другому поводу: "так долго не живут". Рано или поздно в обществе утверждается атмосфера тотального цинизма и государство, которое никто не желает защищать, кроме его самых высокопоставленных функционеров, гибнет. Что и произошло на наших глазах.
Новое государство родилось недоношенным и слабость свою демонстрировало несколько постперестроечных лет. Народным ответом на эту слабость стал уголовный беспредел и почти полное исчезновение страха перед бессильной властью. Бояться стали другого -- голода, безработицы, криминала. К отчуждению и недоверию прибавилось презрение. Правда, иждивенческий комплекс никуда не делся: хотя почти все понимали, что у нищего государства ресурсов на всех просто не хватает, однако пуститься в самостоятельное плавание большинство не торопилось, а потому не только ждало, но и громко требовало своего -- выходя на улицы, перекрывая железнодорожные магистрали, объявляя голодовки. Как правило, государство уступало перед лицом особо наглого шантажа: отнимало у одних и давало другим, что только укрепляло массовое презрение к нему.
Между тем оно позиционировало себя как демократическое, на словах признавало принцип разделения властей и сильно заботилось о повышении уровня правосознания граждан. Поэтому ничего удивительного, что отдельные продвинутые граждане ответили на такую заботу судебными исками с целью взыскать с государства свое, положенное.
Большинство поначалу смотрело на этих продвинутых как на идиотов: кто ж в этой стране мог всерьез поверить в такую фантастику, как независимый суд? Однако "кое-где кое-кто у нас порой" процессы против власти (не самой высокой) стал выигрывать. Крутого сдвига в массовом сознании по этому поводу пока не произошло, но прецедент есть прецедент, и рано или поздно наши маломощные суды захлестнет девятый вал исков справедливо недовольных граждан. Святое дело!
Однако когда в суд с исками о компенсации морального и материального ущерба обратились бывшие заложники "Норд-Оста" и родственники погибших при штурме, страна растерялась, призадумалась и вновь раскололась. Хотя вроде бы дело-то житейское: уж какие солидные суммы выплатили жертвам теракта 11 сентября и американское правительство, и страховые компании, и благотворительные фонды, а суды все равно оказались завалены исками потерпевших. У американцев так: ежели имеют право, так стараются им воспользоваться.
Понятно, почему иски потерпевших очень не понравились власти: во-первых, она считала, что уже сделала для своего народа все возможное -- "замочила боевиков", а их жертвам подкинула деньжат на похороны. Во-вторых, кому же хочется создавать прецедент? Этак всякий инвалид афганской или чеченской войны (а их десятки, если не сотни тысяч!) потребует по миллиону. А потому наш "независимый" суд на первом же процессе не постеснялся продемонстрировать реальную меру своей "свободы" от начальства: говорят, давно такого бесстыдства и хамства в наших судах не наблюдалось. Впрочем, в ответ на скоропостижный отказ суда трем первым истцам было подано сразу несколько новых исков.
Гораздо труднее понять, почему в отношении к ситуации с исками заложников разделилось общественное мнение, почему нашлось немалое число нормальных обывателей, которые громко или про себя осудили людей, решивших воспользоваться законными правами на судебную защиту своих интересов. Многие из осуждающих даже не способны сколько-нибудь четко сформулировать смысл недовольства: "Как-то неудобно", -- говорят они. "Неудобно, -- продолжают за ними более речистые, в том числе такие же заложники, -- извлекать личную выгоду из общей беды".
Вот это самое поразительное, из глубин исторической памяти поднявшееся: чрезвычайная ситуация, буде она случается в России, моментально как бы отменяет все законы и установления, а в первую очередь -- права отдельно взятого человека. Так всегда было, так закрепилось в "коллективном бессознательном", и надо ли говорить, как удобно это архаическое самоумаление человека слабому, но пытающемуся произвести впечатление сильного государству! Оно и свой клин поторопилось воткнуть в линию раскола: дескать, компенсировать можем только за счет других несчастных -- инвалидов, малоимущих, сирот. Что, разумеется, неправда.
Show must go on?..
Ну и напоследок пара слов о том, с чего начали, -- о возобновлении "Норд-Оста". Вот в этом событии действительно присутствует некая неприятная двусмысленность.
Можно по-человечески понять продюсеров, авторов, артистов мюзикла, для которых на нем свет клином сошелся. "Норд-Ост" стал для них чем-то вроде символа сопротивления и памятника погибшим товарищам и зрителям. Но символ, увы, не может быть безразличен к своему содержанию. Как ни накручивается сейчас вокруг мюзикла патриотическая патетика, он остается тем же, чем и был до октябрьских событий, -- ярким, красочным, веселым и легкомысленным шоу, которое придумали исключительно для развлечения публики. Новая публика, которая придет (если придет) на восстановленный "Норд-Ост", будет вынуждена развлекаться, в сущности, на свежей могиле.
Смутное ощущение неуместности такого странного веселья в обществе присутствует. Недаром сразу же после захвата заложников в театральном центре на Дубровке были отложены намеченные на октябрь церемонии: ТЭФИ, вручение премии "Золотой орел" (только сейчас, через три месяца, они наконец состоялись). С другой стороны, все помнят заочный "спор мюзиклов" в дни трагедии: "Чикаго" приостановили, а "42-я улица" отменена не была, причем продюсеры и артисты мотивировали свое решение желанием доказать террористам и всему миру, что нас не запугаешь. Смелость, конечно, похвальна, но воля ваша: с трудом я представляю душевную организацию человека, который в дни трагедии идет развлечься на легкомысленный мюзикл.
Помнится, Гамлет говаривал, что при южном ветре он отличает сокола от цапли, а вот когда дует северный -- безумен...
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
