Архивная публикация 1999 года: "В красном гробу"
Две жены, два дома, два отечества -- стандартный набор состоятельного джентльмена наших дней. А две могилы не хотите?Мама лежала на даче с температурой тридцать девять. Как она умудрилась простудиться в тридцатиградусную жару, осталось для меня загадкой. Но сейчас на веранде, завернувшись в плед, она пила чай с прошлогодним малиновым вареньем и рассказывала мне севшим голосом истории из своей жизни. Все эти истории я давно знал наизусть, но мать, будучи женщиной стервозной, всякий раз умудрялась влить в старые мехи повествования новое вино темперамента -- так что слушать все равно было занятно.
Семен Аркадьевич был призван начальством срочно явиться на службу. Транспортировать Звездочку было немыслимо. Таким образом, я берег ее покой, наливал чай и слушал бесконечные байки.
-- Господи, когда же это кончится! -- воскликнула мать.
Досада ее относилась к музыке на соседнем участке.
"Ты скажи, ты скажи, ч? те надо, ч? те надо" -- раздавалось в июньском зное.
Словно услышав материну реплику, музыка внезапно оборвалась. И через секунду мы услышали:
"Сладку ягоду рвали вместе...
Горьку ягоду я одна-а-а".
Соседи наши были славными людьми, но их любовь к советской эстраде "а-ля рюс" (врубленной тем более на полную мощь) делала присутствие на даче невыносимым.
-- Ой, говорит мать, я про эту песню такую историю знаю.
Дело было в санатории ЦК КПСС, где матушка моя поправляла здоровье в благословенные времена советской власти, самиздата и второго замужества за большим партийным функционером.
В этом санатории на пляже тоже все время музыку крутили. Громко так, по мозгам. По каковому поводу отдыхающие разделились на два дружественных, но эстетически чуждых лагеря. Те, что вышли из народа, были за музыку. А интеллигенты, продавшиеся тоталитаризму, были за то, чтобы слушать исключительно шум прибоя. В неравном противостоянии интеллигенты, как и положено, были побеждены.
И вот сидит на пляже мама и ее соседка по столовой Машенька, жена партбосса из далекого и заграничного ныне Закарпатья.
Машенька была голубоглаза, златокудра, простодушна и порядочна, как только может быть порядочна женщина, в восемнадцать лет вышедшая замуж за обожаемого человека, который оправдал все ее девичьи грезы.
Мужики в санатории в присутствии Машеньки начинали говорить тенорами. Но на все даже самые невинные намеки Машенька, желая снять возможную неловкость ситуации, говорила: "Я замужем". Она искренне думала, что это аргумент. Простодушие в сочетании с порядочностью -- страшная сила. Будь в Машеньке хоть на гран лукавства -- она стала бы посмешищем. Но поскольку она была абсолютно естественна, все ее любили и хотели с ней дружить.
Так вот, сидит мать с Машенькой на пляже и уговаривает ее поплавать на лодке. Проблема в том, что нужно три гребца. Третью женщину, которая умела бы грести, найти невозможно, а с мужчиной Машенька в одну лодку сесть не может.
-- А профессор Хейфиц, Машенька? -- говорит мама.-- Ему семьдесят лет, он хромой, ничего страшного среди белого дня в лодке в десяти метрах от берега случиться не может. А?
Машенька смотрит на маму смятенным и несчастным взглядом:
-- А что я Штефану скажу?
Поняв, что уломать Машеньку невозможно, мать открывает том Лескова, а та продолжает вязать свитерок дочке.
И тут над пляжем раздается:
"Сладку ягоду рвали вместе...
Горьку ягоду я одна-а-а".
-- Вот сволочь,-- говорит мать, имея в виду автора песни советского поэта Анатолия Сафронова,-- ведь по черепам ходил... Причем сволочь старательная. У него в родне казаки и немцы были. Он так на всю жизнь испугался, так служил властям, что тем самим, наверное, не по себе было... И ведь эти его песни -- пошлятина немыслимая. А народ поет.
-- Ой,-- говорит Машенька,-- у нас в райцентре такая история с этой песней была. У нас один еврей умер. Так его дети через три дня на радио прислали заявку с просьбой исполнить эту песню. Представляешь, какие люди бывают, а?
-- Ага,-- говорит мать, читая Лескова.
-- Так и написали в заявке: "Просим исполнить песню "Горькая ягода" для нашей любимой мамы, которая нас вырастила и воспитала".
-- Ага,-- сказала мать, переворачивая страницу.
-- Только она им не родная мать была. Она на троих пошла, когда у того еврея жена умерла. Работала главврачом в нашей больнице. У нас ее все так уважали. И ребята ее очень полюбили. Редкая мать так за детями смотрит, как она. Вот они заявку на радио и послали.
-- Ага,-- на автомате говорит мать и читает дальше.
-- Только он не сразу умер...
-- Кто? -- не сразу въехала в ситуацию мать.
-- Да той еврей. Он у нас был директор кондитерской фабрики и член бюро райкома. Он не сразу умер. А сначала в больницу лег. Врачи посмотрели и говорят: это, вроде того, совсем конец, ни за что не ручаемся. Он тогда детей к себе в больницу позвал. У него три сына было. И говорит: дети, у меня завтра операция, врачи ни за что не ручаются. Так что, дети, если что случится, похороните меня вместе с папой на еврейском кладбище. Ни о чем вас не прошу -- только об этом. Те, конечно, пообещали.
-- Угу,-- сказала мать, которая начала уже засыпать от этой бесконечной истории про неведомого ей еврея с тремя детьми.
-- Но он тогда-то не умер. Его удачно прооперировали. Он полгода еще пожил. Он умер неожиданно. Как раз чешская делегация приехала у нему на фабрику. А он -- раз и упал. Так неудобно.
Мать фыркнула, расслышав в Машенькиной интонации интонацию ее Штефана, которому было так неудобно перед чешской делегацией.
-- Ну, дети, понятно, в райком. Так и так. Папа просил, чтобы его похоронили вместе с дедушкой на еврейском кладбище. Последняя воля.
В райкоме, понятно, задумались. Все-таки не абы кто умер. Член бюро райкома, уважаемый человек. И решили посоветоваться с товарищами из обкома. Позвонили в обком. Там говорят: вы что? С ума сошли?! Член бюро райкома! Никакого еврейского кладбища. Все по протоколу. В красном гробу, с оркестром, речами и орденами.
Сказали детям. Ну тем что делать-то? Значит, надо хоронить по правилам. Правда, в день похорон все подходы к еврейскому кладбищу были блокированы конной милицией. Они ведь там даже могилу приготовили. Выкопали.
-- Боялись, что ли? -- сказала мать, откладывая наконец книжку и заинтересовавшись историей.
-- Понятно, боялись. А то пошли бы не туда, куда велено. Да еще с оркестром. А так все хорошо получилось. Гроб красным бархатом обитый. Ордена на подушечках. Из обкома приехали. Цветов было -- море. И все так хорошо говорили о покойнике-то. Жена его убивалась, чуть сама не умерла. Ее сыновья на руках несли.
-- А как же завещание похоронить на еврейском кладбище? -- спрашивает мать.
-- Ой, так сыновья ночью-то папу выкопали и на еврейском кладбище захоронили.
-- Это как это? -- не сообразила мать.
-- Ну они здоровые были ребята, мощные. Ночью приехали, красный гроб выкопали. В фургончик погрузили и на еврейском кладбище закопали. А на партийной могилке все так убрали, как будто папа там лежит. Как будто они его и не выкапывали.
-- То есть у него, у еврея того, теперь две могилы? Одна -- обкомовская, а вторая -- рядом с дедушкой?
-- Ну да,-- вытаращив свои голубые глазки, удивляясь материной несообразительности, сказала Машенька.-- Такой хороший памятник ему райком поставил.
-- Погоди, погоди,-- уже развеселилась мать,-- а ты-то откуда все это знаешь?
-- Так весь город знает.
-- Откуда, Машенька? Город что, при перезахоронении присутствовал?
-- Ну да... И потом все же знали, что так будет.
-- И в райкоме?
-- И в райкоме.
-- И в обкоме?
-- Ну конечно, и в обкоме.
-- Мне кажется,-- сказала мать,-- это лучшая метафора того последнего советского десятилетия. Все делали то, что должно, по правилам. И не мешали друг другу.
И тут я вспомнил историю с перезахоронением Микеланджело. Флорентийцы ведь, как известно, выперли гения из города, и большую часть своей жизни тот работал в Риме, где и был похоронен. Так вот, ревнивые флорентийцы решили вернуть прах своего великого гражданина в город. Ночью они проникли в собор, где был погребен Микеланджело, свернули огромную каменную плиту, под которой покоился его прах, и уволокли останки во Флоренцию.
Я был в Риме и видел эту колоссальную каменную плиту -- невозможно представить, что даже очень много людей могут ее поднять. А эти свернули.
Вот такой же нерассуждающей средневековой мощью и святым отношением к корням повеяло на меня от всей этой истории с закарпатским евреем, директором кондитерской фабрики, и его тремя сыновьями.
И вот представьте, через три дня после своего ренессансного подвига эти три мужика написали на радио письмо. И начиналось оно так: "Дорогая редакция. Просим передать для нашей мамы, которая нас вырастила и воспитала, песню "Горькая ягода".
Две жены, два дома, два отечества -- стандартный набор состоятельного джентльмена наших дней. А две могилы не хотите?Мама лежала на даче с температурой тридцать девять. Как она умудрилась простудиться в тридцатиградусную жару, осталось для меня загадкой. Но сейчас на веранде, завернувшись в плед, она пила чай с прошлогодним малиновым вареньем и рассказывала мне севшим голосом истории из своей жизни. Все эти истории я давно знал наизусть, но мать, будучи женщиной стервозной, всякий раз умудрялась влить в старые мехи повествования новое вино темперамента -- так что слушать все равно было занятно.
Семен Аркадьевич был призван начальством срочно явиться на службу. Транспортировать Звездочку было немыслимо. Таким образом, я берег ее покой, наливал чай и слушал бесконечные байки.
-- Господи, когда же это кончится! -- воскликнула мать.
Досада ее относилась к музыке на соседнем участке.
"Ты скажи, ты скажи, ч? те надо, ч? те надо" -- раздавалось в июньском зное.
Словно услышав материну реплику, музыка внезапно оборвалась. И через секунду мы услышали:
"Сладку ягоду рвали вместе...
Горьку ягоду я одна-а-а".
Соседи наши были славными людьми, но их любовь к советской эстраде "а-ля рюс" (врубленной тем более на полную мощь) делала присутствие на даче невыносимым.
-- Ой, говорит мать, я про эту песню такую историю знаю.
Дело было в санатории ЦК КПСС, где матушка моя поправляла здоровье в благословенные времена советской власти, самиздата и второго замужества за большим партийным функционером.
В этом санатории на пляже тоже все время музыку крутили. Громко так, по мозгам. По каковому поводу отдыхающие разделились на два дружественных, но эстетически чуждых лагеря. Те, что вышли из народа, были за музыку. А интеллигенты, продавшиеся тоталитаризму, были за то, чтобы слушать исключительно шум прибоя. В неравном противостоянии интеллигенты, как и положено, были побеждены.
И вот сидит на пляже мама и ее соседка по столовой Машенька, жена партбосса из далекого и заграничного ныне Закарпатья.
Машенька была голубоглаза, златокудра, простодушна и порядочна, как только может быть порядочна женщина, в восемнадцать лет вышедшая замуж за обожаемого человека, который оправдал все ее девичьи грезы.
Мужики в санатории в присутствии Машеньки начинали говорить тенорами. Но на все даже самые невинные намеки Машенька, желая снять возможную неловкость ситуации, говорила: "Я замужем". Она искренне думала, что это аргумент. Простодушие в сочетании с порядочностью -- страшная сила. Будь в Машеньке хоть на гран лукавства -- она стала бы посмешищем. Но поскольку она была абсолютно естественна, все ее любили и хотели с ней дружить.
Так вот, сидит мать с Машенькой на пляже и уговаривает ее поплавать на лодке. Проблема в том, что нужно три гребца. Третью женщину, которая умела бы грести, найти невозможно, а с мужчиной Машенька в одну лодку сесть не может.
-- А профессор Хейфиц, Машенька? -- говорит мама.-- Ему семьдесят лет, он хромой, ничего страшного среди белого дня в лодке в десяти метрах от берега случиться не может. А?
Машенька смотрит на маму смятенным и несчастным взглядом:
-- А что я Штефану скажу?
Поняв, что уломать Машеньку невозможно, мать открывает том Лескова, а та продолжает вязать свитерок дочке.
И тут над пляжем раздается:
"Сладку ягоду рвали вместе...
Горьку ягоду я одна-а-а".
-- Вот сволочь,-- говорит мать, имея в виду автора песни советского поэта Анатолия Сафронова,-- ведь по черепам ходил... Причем сволочь старательная. У него в родне казаки и немцы были. Он так на всю жизнь испугался, так служил властям, что тем самим, наверное, не по себе было... И ведь эти его песни -- пошлятина немыслимая. А народ поет.
-- Ой,-- говорит Машенька,-- у нас в райцентре такая история с этой песней была. У нас один еврей умер. Так его дети через три дня на радио прислали заявку с просьбой исполнить эту песню. Представляешь, какие люди бывают, а?
-- Ага,-- говорит мать, читая Лескова.
-- Так и написали в заявке: "Просим исполнить песню "Горькая ягода" для нашей любимой мамы, которая нас вырастила и воспитала".
-- Ага,-- сказала мать, переворачивая страницу.
-- Только она им не родная мать была. Она на троих пошла, когда у того еврея жена умерла. Работала главврачом в нашей больнице. У нас ее все так уважали. И ребята ее очень полюбили. Редкая мать так за детями смотрит, как она. Вот они заявку на радио и послали.
-- Ага,-- на автомате говорит мать и читает дальше.
-- Только он не сразу умер...
-- Кто? -- не сразу въехала в ситуацию мать.
-- Да той еврей. Он у нас был директор кондитерской фабрики и член бюро райкома. Он не сразу умер. А сначала в больницу лег. Врачи посмотрели и говорят: это, вроде того, совсем конец, ни за что не ручаемся. Он тогда детей к себе в больницу позвал. У него три сына было. И говорит: дети, у меня завтра операция, врачи ни за что не ручаются. Так что, дети, если что случится, похороните меня вместе с папой на еврейском кладбище. Ни о чем вас не прошу -- только об этом. Те, конечно, пообещали.
-- Угу,-- сказала мать, которая начала уже засыпать от этой бесконечной истории про неведомого ей еврея с тремя детьми.
-- Но он тогда-то не умер. Его удачно прооперировали. Он полгода еще пожил. Он умер неожиданно. Как раз чешская делегация приехала у нему на фабрику. А он -- раз и упал. Так неудобно.
Мать фыркнула, расслышав в Машенькиной интонации интонацию ее Штефана, которому было так неудобно перед чешской делегацией.
-- Ну, дети, понятно, в райком. Так и так. Папа просил, чтобы его похоронили вместе с дедушкой на еврейском кладбище. Последняя воля.
В райкоме, понятно, задумались. Все-таки не абы кто умер. Член бюро райкома, уважаемый человек. И решили посоветоваться с товарищами из обкома. Позвонили в обком. Там говорят: вы что? С ума сошли?! Член бюро райкома! Никакого еврейского кладбища. Все по протоколу. В красном гробу, с оркестром, речами и орденами.
Сказали детям. Ну тем что делать-то? Значит, надо хоронить по правилам. Правда, в день похорон все подходы к еврейскому кладбищу были блокированы конной милицией. Они ведь там даже могилу приготовили. Выкопали.
-- Боялись, что ли? -- сказала мать, откладывая наконец книжку и заинтересовавшись историей.
-- Понятно, боялись. А то пошли бы не туда, куда велено. Да еще с оркестром. А так все хорошо получилось. Гроб красным бархатом обитый. Ордена на подушечках. Из обкома приехали. Цветов было -- море. И все так хорошо говорили о покойнике-то. Жена его убивалась, чуть сама не умерла. Ее сыновья на руках несли.
-- А как же завещание похоронить на еврейском кладбище? -- спрашивает мать.
-- Ой, так сыновья ночью-то папу выкопали и на еврейском кладбище захоронили.
-- Это как это? -- не сообразила мать.
-- Ну они здоровые были ребята, мощные. Ночью приехали, красный гроб выкопали. В фургончик погрузили и на еврейском кладбище закопали. А на партийной могилке все так убрали, как будто папа там лежит. Как будто они его и не выкапывали.
-- То есть у него, у еврея того, теперь две могилы? Одна -- обкомовская, а вторая -- рядом с дедушкой?
-- Ну да,-- вытаращив свои голубые глазки, удивляясь материной несообразительности, сказала Машенька.-- Такой хороший памятник ему райком поставил.
-- Погоди, погоди,-- уже развеселилась мать,-- а ты-то откуда все это знаешь?
-- Так весь город знает.
-- Откуда, Машенька? Город что, при перезахоронении присутствовал?
-- Ну да... И потом все же знали, что так будет.
-- И в райкоме?
-- И в райкоме.
-- И в обкоме?
-- Ну конечно, и в обкоме.
-- Мне кажется,-- сказала мать,-- это лучшая метафора того последнего советского десятилетия. Все делали то, что должно, по правилам. И не мешали друг другу.
И тут я вспомнил историю с перезахоронением Микеланджело. Флорентийцы ведь, как известно, выперли гения из города, и большую часть своей жизни тот работал в Риме, где и был похоронен. Так вот, ревнивые флорентийцы решили вернуть прах своего великого гражданина в город. Ночью они проникли в собор, где был погребен Микеланджело, свернули огромную каменную плиту, под которой покоился его прах, и уволокли останки во Флоренцию.
Я был в Риме и видел эту колоссальную каменную плиту -- невозможно представить, что даже очень много людей могут ее поднять. А эти свернули.
Вот такой же нерассуждающей средневековой мощью и святым отношением к корням повеяло на меня от всей этой истории с закарпатским евреем, директором кондитерской фабрики, и его тремя сыновьями.
И вот представьте, через три дня после своего ренессансного подвига эти три мужика написали на радио письмо. И начиналось оно так: "Дорогая редакция. Просим передать для нашей мамы, которая нас вырастила и воспитала, песню "Горькая ягода".
ИВАН ШТРАУХ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
