Архивная публикация 2006 года: "Всадники Апокалипсиса"
На экраны вышел фильм Константина Лопушанского по книге братьев Стругацких «Гадкие лебеди». Роман, написанный в 60-х, был запрещен. Фильм, задуманный в конце 80-х, вышел только теперь. — Это ваше второе, после «Писем мертвого человека» (первый фильм Лопушанского), обращение к Стругацким. Есть какая-то общность в строе чувств и мыслей?
— Я рос под влиянием их творчества и всегда испытывал к ним пиетет. «Гадких лебедей» я, как и большинство, читал в машинописной копии (запрещенный роман распространялся в списках. — «Профиль»). Потом, уже студентом, проходил практику у Андрея Тарковского — братья Стругацкие приехали на съемочную площадку «Сталкера», и это для меня было как явление святых. У них есть дар предчувствия будущего. Сегодня очевидно, что все ими описанное — не выдумка, а предсказание. Это дар великой интуиции. И еще одно качество их книг, которое для меня важно: в них есть музыка. Это благодарный материал для кино: хороший фильм тоже строится по законам музыки. Мне хотелось найти ключик к тайне, которой пронизан роман. В этой тайне — его прелесть и магия. Ничего не надо расшифровывать и договаривать, надо оставить зрителю пространство для домысливания и «дочувствования».
— Вы давно положили глаз на эту книгу. Почему замысел так долго не осуществлялся?
— По моей вине. Стругацкие написали сценарий еще в 1987 году. Написали бесплатно, в знак благодарности за «Письма мертвого человека». Но тогда кинематографического решения я не видел, сценарий мне не понравился, хотя объективно был хорош. Ключ к теме я нашел только теперь. И мы с учеником Стругацких Славой Рыбаковым написали свой сценарий...
— В котором свободно распорядились материалом книги, даже финал переписали. Почему?
— Борис Стругацкий как-то сказал: «Костя, чем дальше вы уйдете от литературной основы, тем лучше будет ваш фильм».
— Он вообще не контролировал ход работы над сценарием?
— Он его прочел и в целом одобрил. Что касается финала, то там поначалу был, как мне кажется, замечательный монолог героя, писателя Банева, обращенный к дочери. Он говорил об ужасах мира, в котором ей суждено жить. Григорий Гладий, играющий Банева, великолепно прочитал этот почти десятиминутный монолог, в нем по отношению к человечеству были сказаны все необходимые слова. Но мне, повторяю, не хотелось ничего договаривать и ставить окончательные точки. Достаточно взгляда отца и ответного взгляда дочери.
— А что вы сами думаете о человечестве?
— Да плохо я о нем думаю! Чем Стругацкие привлекательны? Они позволяют себе говорить о своем читателе очень резко. Многие писатели и кинематографисты с публикой заигрывают, вступают с ней в коммерческие отношения. Мол, надо зрителя гладить по головке — он же платит! Надо спрашивать: вам удобно, вас не беспокоит? Пощечины обществу никогда не приводили к коммерческому успеху. У Стругацких же эта правда стала культовой. Она жесткая и глубокая, и я эту линию старался подчеркнуть. Тем более что ее в фильме высказывают дети, а они всегда обречены быть судьями предыдущих поколений.
— И все же — в чем ваши главные претензии к современникам?
— Какие у меня могут быть к ним претензии? Хотя все религиозные мыслители, философы, все серьезные писатели очень критично относились к современникам. В наше время несоответствие людей интеллектуальному и духовному идеалу резко обострилось. Каждая революция возбуждала надежды: вот освободимся от рабства — и наступит рай. Но каждый раз на смену одному злу приходило другое. Сейчас это зло — торжество всепроникающей циничности, которая разъедает культуру. Неописуемое хамство — тотальное, тиражируемое телеэкранами, определяющее все поведение людей и в жизни, и в искусстве.
— В фильме «Гадкие лебеди» показано некое обобщенное пространство или это наша страна?
— Конечно, наша страна. Стругацкие всегда помещают действие в некоторое царство — потому что, если бы в 60-е годы они вот так изобразили СССР, это было бы для них прямой дорогой на Колыму. Тут — иносказание, которое они используют очень часто. Но и свести сюжет к чисто внутренней истории было бы неправильно: и страна, и мир уже совсем другие. По-прежнему важно, что герой приезжает из-за границы, что он — человек мира, но все происходит в России.
— А вам не кажется, что нетерпимость к инакомыслию и другому образу жизни постепенно становится стилем времени?
— Конечно, хотя я старался не касаться политических коллизий, как и сосредоточиваться на экологических проблемах. Мы хотели все это подать на уровне художественного образа, который и складывается в тайну. А тайна в том, что не по годам развитые, умные дети, которые все еще живут идеалами добра, — почти Всадники Апокалипсиса.
— Не по годам умные дети в фильме — метафора или реальность, дающая надежду?
— Это не только образ. Ведь есть же так называемые дети-«индиго», обладающие необъяснимыми способностями: телепатией, ясновидением, умением предсказывать события. Их способности находятся в пределах человеческих возможностей, но то, чего, скажем, тибетские монахи добивались 40-летней практикой йоги, им дано сразу и с детства. Об этих детях пишет мировая печать, вышли книги, ими заинтересовались определенные службы. По некоторым данным, только в Москве что-то около 50 тыс. таких детишек.
— Тогда что такое «мокрецы» — люди в масках, которые воспитывают умных детей в закрытой спецшколе?
— У Стругацких «мокрецы» были с черными кругами вокруг глаз — очкариками. У нас ведь давно сложился лингвистический образ отношений между интеллектом развитым и неразвитым: очкарик — значит, умный, и его бьют. В 60-е годы этот образ работал, сейчас — нет. Кто такие «мокрецы»? Мы старались уйти от идеи пришельцев как от расхожей фантастической пошлости. По нашей концепции, это люди, которые в силу плохой экологии претерпели процессы мутации — странные аномалии. Они для нашего мира — иные, а как мир относится к иным — известно. И как инакомыслящие философы, они агрессивны по отношению к нашей цивилизации. Потому что видят ее негативные стороны: коммерческий бум, потеря сакрального, дебилизация общества. Все это видят и дети, они пойдут тем же путем. То есть «мокрецы» их учат тому, чему могли бы учить многие современные философы. А потом этих детей общество попытается «вернуть на путь истинный», сделать их «как все». В ход идет телевизор, кодирующий сознание масс.
— В фильме потрясающий оператор: так снять образ воды, серой, унылой и безнадежной, — это акт мастерства. Где все это снималось?
— Все снято под Петербургом. Мы с оператором Владиславом Гурчиным и художниками Константином Пахотиным и Виктором Ивановым давно присматривали интересные места. Постепенно даже возникла своего рода картотека, которая и помогла создать эту искусственную реальность. Есть, например, заброшенный завод, мы там кое-что достроили — получился город-призрак.
— И вы его затопили?!
— Нет. Затопленный город снят при помощи макета. Компьютерная графика при возможностях, которые есть в нашем кино, получилась бы слишком искусственной. Зато на «Ленфильме» еще остались уникальные мастера по макетам.
— Музыка Андрея Сигле получила приз на «Кинотавре», в нее вплетены и шорохи, и лязги, и скрипы, и шум дождя.
— Я по первой профессии скрипач, поэтому для меня музыка важна именно как средство драматургии. Сигле я считаю одним из лучших кинокомпозиторов, и музыка к «Гадким лебедям» — одна из его удач: она создает необходимую магию. Мы добивались, например, чтобы саксофоны в финале звучали гортанно, как раненые птицы.
— В Интернете есть заявления, что картина будет на Каннском фестивале. Насколько я понимаю, они преждевременны.
— Весной французский продюсер фильма Катрин Дюссарт хотела представить картину в Канне, но работа не была завершена. Сейчас начинается прокат, фильм выйдет на международные рынки — вот и посмотрим. Хотя картину уже приглашает Лондонский кинофестиваль...
— Но это сразу перекроет дорогу на главные фестивали — в Берлин, Канн или Венецию...
— Конечно. Поэтому сейчас продюсеры и решают, кому отдать предпочтение.
На экраны вышел фильм Константина Лопушанского по книге братьев Стругацких «Гадкие лебеди». Роман, написанный в 60-х, был запрещен. Фильм, задуманный в конце 80-х, вышел только теперь. — Это ваше второе, после «Писем мертвого человека» (первый фильм Лопушанского), обращение к Стругацким. Есть какая-то общность в строе чувств и мыслей?
— Я рос под влиянием их творчества и всегда испытывал к ним пиетет. «Гадких лебедей» я, как и большинство, читал в машинописной копии (запрещенный роман распространялся в списках. — «Профиль»). Потом, уже студентом, проходил практику у Андрея Тарковского — братья Стругацкие приехали на съемочную площадку «Сталкера», и это для меня было как явление святых. У них есть дар предчувствия будущего. Сегодня очевидно, что все ими описанное — не выдумка, а предсказание. Это дар великой интуиции. И еще одно качество их книг, которое для меня важно: в них есть музыка. Это благодарный материал для кино: хороший фильм тоже строится по законам музыки. Мне хотелось найти ключик к тайне, которой пронизан роман. В этой тайне — его прелесть и магия. Ничего не надо расшифровывать и договаривать, надо оставить зрителю пространство для домысливания и «дочувствования».
— Вы давно положили глаз на эту книгу. Почему замысел так долго не осуществлялся?
— По моей вине. Стругацкие написали сценарий еще в 1987 году. Написали бесплатно, в знак благодарности за «Письма мертвого человека». Но тогда кинематографического решения я не видел, сценарий мне не понравился, хотя объективно был хорош. Ключ к теме я нашел только теперь. И мы с учеником Стругацких Славой Рыбаковым написали свой сценарий...
— В котором свободно распорядились материалом книги, даже финал переписали. Почему?
— Борис Стругацкий как-то сказал: «Костя, чем дальше вы уйдете от литературной основы, тем лучше будет ваш фильм».
— Он вообще не контролировал ход работы над сценарием?
— Он его прочел и в целом одобрил. Что касается финала, то там поначалу был, как мне кажется, замечательный монолог героя, писателя Банева, обращенный к дочери. Он говорил об ужасах мира, в котором ей суждено жить. Григорий Гладий, играющий Банева, великолепно прочитал этот почти десятиминутный монолог, в нем по отношению к человечеству были сказаны все необходимые слова. Но мне, повторяю, не хотелось ничего договаривать и ставить окончательные точки. Достаточно взгляда отца и ответного взгляда дочери.
— А что вы сами думаете о человечестве?
— Да плохо я о нем думаю! Чем Стругацкие привлекательны? Они позволяют себе говорить о своем читателе очень резко. Многие писатели и кинематографисты с публикой заигрывают, вступают с ней в коммерческие отношения. Мол, надо зрителя гладить по головке — он же платит! Надо спрашивать: вам удобно, вас не беспокоит? Пощечины обществу никогда не приводили к коммерческому успеху. У Стругацких же эта правда стала культовой. Она жесткая и глубокая, и я эту линию старался подчеркнуть. Тем более что ее в фильме высказывают дети, а они всегда обречены быть судьями предыдущих поколений.
— И все же — в чем ваши главные претензии к современникам?
— Какие у меня могут быть к ним претензии? Хотя все религиозные мыслители, философы, все серьезные писатели очень критично относились к современникам. В наше время несоответствие людей интеллектуальному и духовному идеалу резко обострилось. Каждая революция возбуждала надежды: вот освободимся от рабства — и наступит рай. Но каждый раз на смену одному злу приходило другое. Сейчас это зло — торжество всепроникающей циничности, которая разъедает культуру. Неописуемое хамство — тотальное, тиражируемое телеэкранами, определяющее все поведение людей и в жизни, и в искусстве.
— В фильме «Гадкие лебеди» показано некое обобщенное пространство или это наша страна?
— Конечно, наша страна. Стругацкие всегда помещают действие в некоторое царство — потому что, если бы в 60-е годы они вот так изобразили СССР, это было бы для них прямой дорогой на Колыму. Тут — иносказание, которое они используют очень часто. Но и свести сюжет к чисто внутренней истории было бы неправильно: и страна, и мир уже совсем другие. По-прежнему важно, что герой приезжает из-за границы, что он — человек мира, но все происходит в России.
— А вам не кажется, что нетерпимость к инакомыслию и другому образу жизни постепенно становится стилем времени?
— Конечно, хотя я старался не касаться политических коллизий, как и сосредоточиваться на экологических проблемах. Мы хотели все это подать на уровне художественного образа, который и складывается в тайну. А тайна в том, что не по годам развитые, умные дети, которые все еще живут идеалами добра, — почти Всадники Апокалипсиса.
— Не по годам умные дети в фильме — метафора или реальность, дающая надежду?
— Это не только образ. Ведь есть же так называемые дети-«индиго», обладающие необъяснимыми способностями: телепатией, ясновидением, умением предсказывать события. Их способности находятся в пределах человеческих возможностей, но то, чего, скажем, тибетские монахи добивались 40-летней практикой йоги, им дано сразу и с детства. Об этих детях пишет мировая печать, вышли книги, ими заинтересовались определенные службы. По некоторым данным, только в Москве что-то около 50 тыс. таких детишек.
— Тогда что такое «мокрецы» — люди в масках, которые воспитывают умных детей в закрытой спецшколе?
— У Стругацких «мокрецы» были с черными кругами вокруг глаз — очкариками. У нас ведь давно сложился лингвистический образ отношений между интеллектом развитым и неразвитым: очкарик — значит, умный, и его бьют. В 60-е годы этот образ работал, сейчас — нет. Кто такие «мокрецы»? Мы старались уйти от идеи пришельцев как от расхожей фантастической пошлости. По нашей концепции, это люди, которые в силу плохой экологии претерпели процессы мутации — странные аномалии. Они для нашего мира — иные, а как мир относится к иным — известно. И как инакомыслящие философы, они агрессивны по отношению к нашей цивилизации. Потому что видят ее негативные стороны: коммерческий бум, потеря сакрального, дебилизация общества. Все это видят и дети, они пойдут тем же путем. То есть «мокрецы» их учат тому, чему могли бы учить многие современные философы. А потом этих детей общество попытается «вернуть на путь истинный», сделать их «как все». В ход идет телевизор, кодирующий сознание масс.
— В фильме потрясающий оператор: так снять образ воды, серой, унылой и безнадежной, — это акт мастерства. Где все это снималось?
— Все снято под Петербургом. Мы с оператором Владиславом Гурчиным и художниками Константином Пахотиным и Виктором Ивановым давно присматривали интересные места. Постепенно даже возникла своего рода картотека, которая и помогла создать эту искусственную реальность. Есть, например, заброшенный завод, мы там кое-что достроили — получился город-призрак.
— И вы его затопили?!
— Нет. Затопленный город снят при помощи макета. Компьютерная графика при возможностях, которые есть в нашем кино, получилась бы слишком искусственной. Зато на «Ленфильме» еще остались уникальные мастера по макетам.
— Музыка Андрея Сигле получила приз на «Кинотавре», в нее вплетены и шорохи, и лязги, и скрипы, и шум дождя.
— Я по первой профессии скрипач, поэтому для меня музыка важна именно как средство драматургии. Сигле я считаю одним из лучших кинокомпозиторов, и музыка к «Гадким лебедям» — одна из его удач: она создает необходимую магию. Мы добивались, например, чтобы саксофоны в финале звучали гортанно, как раненые птицы.
— В Интернете есть заявления, что картина будет на Каннском фестивале. Насколько я понимаю, они преждевременны.
— Весной французский продюсер фильма Катрин Дюссарт хотела представить картину в Канне, но работа не была завершена. Сейчас начинается прокат, фильм выйдет на международные рынки — вот и посмотрим. Хотя картину уже приглашает Лондонский кинофестиваль...
— Но это сразу перекроет дорогу на главные фестивали — в Берлин, Канн или Венецию...
— Конечно. Поэтому сейчас продюсеры и решают, кому отдать предпочтение.
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
