Архивная публикация 2000 года: "Вишневый ад"
Наш человек всегда мечтает о лучшем, адаптируется к худшему, а получает ситуацию, к которой он не готов категорически.Не завидую я В.В. И уже прозреваю, как он вослед за государем императором Александром II на вопрос, что он думает о людях, произносит устало: дескать, все скоты. Потому для нормального человека каждый день принимать на грудь такой напор большой и чистой любви от подданных -- это тяжелейший нервный стресс. Тем более от таких подданных. Позвольте, позвольте, милейший, поцеловать вас в румяную задницу. Ах, отстаньте, любезный, это интимное место. Да что вы, что вы, оно нам страшно нравится! Отвалите, говорю, по холодку, я на нем сижу. Сейчас, сейчас, милейший, еще одно, последнее лобзанье... И только боль за Россию вынуждает принимать ситуацию. Однако ж, как писал Афанасьев, собиратель похабных русских сказок, не ..., как бы это выразиться поизящней, не принуждают вас грубой силой к акту плотской любви -- не изображайте оргазм. Это уже о подданных. Правда, сам Афанасьев выражался гораздо энергичнее, со всей любовью к меткому народному слову.
Так и рисуешь мысленным взором чудную картинку: открылась бездна, звезд полна, костерчик горит, вокруг сидят ободранные пейзане и шпарят неприличные сказки. А среди них благообразный седобородый Афанасьев перышком скрипит: "Помедленнее, пожалуйста, я записываю".
Самое восхитительное -- эта смесь русского хамства ("А пошли вы все") с русской же предупредительностью (см. выше). Это забегание вперед, расшаркивание, открывание дверей, пирожки с котятами на блюдечке с голубой каемочкой. Иностранцы с подачи самих русских это называют русским гостеприимством и широтой души русского человека. Глупости. При внимательном рассмотрении видно, что все это творится от жуткой неуверенности в себе, в любую секунду готовой перерасти в истеричную агрессию. Беда, одним словом. Причем проявляется этот психологический феномен и на бытовом уровне, и на уровне макрополитики.
Итак. Ближе к крестьянам и звездному небу над головой.
Сосед мой Эдик задумал продавать дачу. Старое родовое гнездо, купленное еще бабушкой Эдика, Марией Павловной, бывшей красавицей и чекисткой.
На даче взросло уже три поколения (включая трехлетнего сына Эдика, Сереженьку). У крыльца красовалась огромная лиственница. Когда-то ее посадил Эдиков папа, впоследствии сбежавший от домашнего уюта к "этой стерве". Лиственница выросла, и если забраться повыше и устроиться на ее крепких ветвях, то открывался прекрасный вид на весь дачный поселок, луга за речкой Щучкой, за ними -- изгиб леса. Естественно, самым интересным было то, что с лиственницы было отлично видно все, что происходило на соседних участках. На большой яблоне висели веревочные качели. Голубые незабудки у крыльца -- с невинно-блядским взглядом. На кухонном косяке зарубки -- самого Эдика и Сереженьки. Родное, насиженное, большое гнездо. Протекающая веранда, сломанная ступенька на крыльце и т.д.
Но тут умерла вторая жена Эдикова папы, уже покойного светила и академика. А поскольку людей ближе, чем Эдик и жена его Лара, у вдовы не было, то огромная квартира на Полянке, а также грандиозная академическая дача в Опалихе отошли счастливой семейной чете. Все-таки ничто так не примиряет людей, как меркантильные интересы. Это когда-то Эдикова мама с проклятиями провожала Эдикова папу, а тот торопливо, втянув голову в плечи и прижимая к груди портфель с носками и трусами, ретировался в сторону прихожей. Прошли годы, и перспектива получить папино наследство примирила брошенного сына с новой подругой папы. Вряд ли она была сильно счастлива с этим полоумным академиком. Ну да это история для другого рассказа. Мы же удовлетворимся констатацией, что кефирчик и французские булочки носил ей после работы именно Эдик.
А если есть дача в Опалихе, на фига жить в Истре? Логично? Тем более что в Опалихе трехэтажный особняк с гаражом и пятнадцатью сотками, а в Истре -- дом с мезонином, шесть соток и большой душевной красоты соседи. В том смысле, что жизнь вся как на ладони, а сердце все-таки иногда просит если не одиночества, то хотя бы того, чтобы утренняя пробежка в туалет не отягощалась роскошью человеческого общения.
То ли объявление о продаже Эдик дал не вовремя (зимой), то ли звезды не сошлись -- но отклика из Вселенной не последовало. Тогда Лара, жена нашего героя, и пришла к мудрой мысли, что сначала надо сделать ремонт на даче, а потом ее продавать. Потому что кто ж ее, не зажмурившись, купит? Ступенька сломана, крыша на веранде течет. Весь дом неплохо бы отолифить. Кстати, пол в детской как-то прогибается под ногой -- неплохо бы переложить. Фундамент треснул. Кстати, стекло в спальне тоже.
Эдик ходил за женой, которая указывала пальчиком на то, что надо исправить, и родной дом на глазах превращался в жалкую развалину. Так что, когда экскурсия была окончена, ему оставалось только горестно вздохнуть.
-- И ты думаешь, после ремонта ЭТО кто-то купит? -- спросил он.
Предательсво было быстрым. Именно с этого отчужденного "этот дом", "эта женщина", "этот мужчина" все и начинается.
-- Купит, купит,-- заверила Лара.
Нельзя сказать, что ремонт в сочетании с дачным сезоном сильно украсил жизнь Эдиковой семьи.
-- ...твою мать, -- задумчиво глядя за горизонт, сказал трехлетний Сереженька, когда мать привела дитя купаться на пруд. И это были еще самые мелкие издержки сосуществования Эдиковой семьи и бригады из двух молдаван, которые нанялись делать ремонт на даче.
Этих двух лбов, можно сказать ближайших родственников римлян, отличала совершенно фантастическая тупость. Так что уже в первый вечер Эдик подумал, что лучше было бы заплатить немножко побольше, зато не рассказывать бывшим гаишникам (да-да, еще и это! Молодых людей выгнали из ГАИ за запредельную глупость), как делать раствор для фундамента. Поэтому вместо того, чтобы после работы расслабляться на даче с коньяком и комарами, Эдик энергично руководил сынами солнечной Молдавии. Собственно, с его приездом работа и закипала. До вечера рабочие слонялись вокруг дома или купались в пруду. Делали голубей для Сереженьки. Покорно сносили ругательства Лары.
Так что реконструкция семейного гнезда продвигалась мучительно. Иногда Эдик задумывался, какого лешего он устроил себе -- добровольно! -- такую адскую жизнь. По всему получалось, что им двигало желание угодить будущим покупателям. А то ведь не купят дачу. Ну эти не купят, другие купят, говорил он сам себе. И сам же себе возражал: при продаже главное -- чтобы товар понравился. А кому ж понравятся раздолбанный фундамент и треснутое стекло? В конце концов он заложит расходы в цену дома и участка. Обычно тут ход его внутреннего диалога прерывался появлением Жоры или Игорька (рабочих то бишь).
В общем, лето было испорчено вконец. Постоянный кавардак в доме, два молдаванина, жуткая усталость от необходимости все время их пинать ногами... Короче, Эдик испытал наслаждение, когда эти славные люди, прижимая к груди заработанные гроши, покинули его дом. По правде сказать, дача теперь действительно глядела веселее. Прямо жить и жить в ней.
Тут, на счастье, нашлись и покупатели. Собственно, они и раньше подкатывались с предложением продать им участок. Тетка из дома наискосок хотела перетащить поближе к себе сына и невестку. Но к ней как к серьезной покупательнице никто не относился. Какую цену может дать бабка, с шести утра до восьми вечера согнутая в огороде? Да и ее хибара выглядела вполне убого.
-- Ну так я скажу Павлюнчику, шоб он подъезжал,-- сказала соседка тетя Катя, вытирая руки о фартук.
-- Да, если его цена в пятнадцать тысяч устраивает, пусть приезжает,-- сказал Эдик.
-- Пятнадцать тысяч рублей?
Тут Эдик понял, что с тетей Катей любовь не сложится.
А потом приехал Павлюнчик.
Да двух джипах "мерседесах". Сам Павлюнчик оказался коротеньким полноватым мужчиной. Зато на его жену посмотреть сбежались все соседи -- бронзовая двухметровая красавица с огромным бюстом и в платье из золотистых перьев.
-- Это? -- спросил Павлюнчик, показывая коротеньким толстым пальчиком на дом Эдика.
-- Это,-- подтвердил Эдик.
-- Пятнадцать штук? Без базара.-- И открыл чемодан, услужливо подсунутый охранником.
Через минуту кавалькада, которую замыкала "Нива" Эдика, двинулась в поселковый совет оформлять сделку. А еще через полчаса Павлюнчик забрал ключи у Эдика и спросил:
-- Мебель завтра вывезешь?
-- Ага,-- сказал Эдик.
Назавтра Эдик вывез мебель, жену Лару и маленького Сереженьку.
А еще через три дня Эдик вспомнил, что забыл взять из сарая дрель. И поехал в Истру.
Чудное зрелище открылось Эдику при повороте к родному дому. То есть дома, собственно говоря, не было. На месте старой дачи был ровный марсианский пейзаж. Дом был снесен до основания. И только остатки фундамента обозначали, где он когда-то был. Не сохранилось следов и сарая с душем. От штакетника остались одни воспоминания. А Ларин цветник был плотно утрамбован колесами грузовиков, видимо, вывозивших то, что когда-то было домом.
Что тут добавить? Естественно, набежали серые тучки. Начал накрапывать дождик. И закаркали вороны.
Нет ничего проще, говорит поэт Быков, чем представить жизнь после собственной смерти, жизнь, в которой тебя нет. Для этого довольно встречи с бывшей женой. "Вот этой чашки не было при мне. Из этой вазы я вкушал повидло. Где стол был яств -- не гроб, но гардероб. На месте сквера строят небоскреб. Фонтана слез в окрестностях не видно".
А можно и проще. В конце концов, не у каждого найдется бывшая жена. Иногда достаточно забежать в квартиру, с которой съехал полгода назад. Или сделать круг над родным гнездом, проданным Павлюнчику.
Но не тоска и отчаяние по жизни, в которой нет ему места, терзала сердце Эдика. Какого лешего он загубил лето и отпуск на ремонт этой дачи, которая никому на фиг оказалась не нужна! Кому и зачем хотел он угодить? "Тщетная предосторожность" -- кажется, так назывался старинный балет Кокто. Излишняя готовность к насилию и облому -- о, сколько у нее объяснений! И как, в сущности, неприятно осознавать, что можно было бы и не напрягаться, не портить себе жизнь...
-- ...твою мать,-- так же, как Сереженька, глядя за горизонт, сказал Эдик.
Тут зазвонил мобильник. Звонил с работы шеф:
-- Слушай, Эдь, у меня к тебе странная такая просьба. Я знаю, у тебя дача тут неподалеку. Что если мы сегодня со Светланой Юрьевной (что у шефа интрига с секретаршей, знала вся фирма) после работы заедем к тебе? Не в службу, а в дружбу...
О, с каким счастьем, с каким ликованием и сознанием отомщенности Эдик произнес:
-- Шеф, я был бы счастлив. Но на прошлой неделе я эту дачу продал.
Наш человек всегда мечтает о лучшем, адаптируется к худшему, а получает ситуацию, к которой он не готов категорически.Не завидую я В.В. И уже прозреваю, как он вослед за государем императором Александром II на вопрос, что он думает о людях, произносит устало: дескать, все скоты. Потому для нормального человека каждый день принимать на грудь такой напор большой и чистой любви от подданных -- это тяжелейший нервный стресс. Тем более от таких подданных. Позвольте, позвольте, милейший, поцеловать вас в румяную задницу. Ах, отстаньте, любезный, это интимное место. Да что вы, что вы, оно нам страшно нравится! Отвалите, говорю, по холодку, я на нем сижу. Сейчас, сейчас, милейший, еще одно, последнее лобзанье... И только боль за Россию вынуждает принимать ситуацию. Однако ж, как писал Афанасьев, собиратель похабных русских сказок, не ..., как бы это выразиться поизящней, не принуждают вас грубой силой к акту плотской любви -- не изображайте оргазм. Это уже о подданных. Правда, сам Афанасьев выражался гораздо энергичнее, со всей любовью к меткому народному слову.
Так и рисуешь мысленным взором чудную картинку: открылась бездна, звезд полна, костерчик горит, вокруг сидят ободранные пейзане и шпарят неприличные сказки. А среди них благообразный седобородый Афанасьев перышком скрипит: "Помедленнее, пожалуйста, я записываю".
Самое восхитительное -- эта смесь русского хамства ("А пошли вы все") с русской же предупредительностью (см. выше). Это забегание вперед, расшаркивание, открывание дверей, пирожки с котятами на блюдечке с голубой каемочкой. Иностранцы с подачи самих русских это называют русским гостеприимством и широтой души русского человека. Глупости. При внимательном рассмотрении видно, что все это творится от жуткой неуверенности в себе, в любую секунду готовой перерасти в истеричную агрессию. Беда, одним словом. Причем проявляется этот психологический феномен и на бытовом уровне, и на уровне макрополитики.
Итак. Ближе к крестьянам и звездному небу над головой.
Сосед мой Эдик задумал продавать дачу. Старое родовое гнездо, купленное еще бабушкой Эдика, Марией Павловной, бывшей красавицей и чекисткой.
На даче взросло уже три поколения (включая трехлетнего сына Эдика, Сереженьку). У крыльца красовалась огромная лиственница. Когда-то ее посадил Эдиков папа, впоследствии сбежавший от домашнего уюта к "этой стерве". Лиственница выросла, и если забраться повыше и устроиться на ее крепких ветвях, то открывался прекрасный вид на весь дачный поселок, луга за речкой Щучкой, за ними -- изгиб леса. Естественно, самым интересным было то, что с лиственницы было отлично видно все, что происходило на соседних участках. На большой яблоне висели веревочные качели. Голубые незабудки у крыльца -- с невинно-блядским взглядом. На кухонном косяке зарубки -- самого Эдика и Сереженьки. Родное, насиженное, большое гнездо. Протекающая веранда, сломанная ступенька на крыльце и т.д.
Но тут умерла вторая жена Эдикова папы, уже покойного светила и академика. А поскольку людей ближе, чем Эдик и жена его Лара, у вдовы не было, то огромная квартира на Полянке, а также грандиозная академическая дача в Опалихе отошли счастливой семейной чете. Все-таки ничто так не примиряет людей, как меркантильные интересы. Это когда-то Эдикова мама с проклятиями провожала Эдикова папу, а тот торопливо, втянув голову в плечи и прижимая к груди портфель с носками и трусами, ретировался в сторону прихожей. Прошли годы, и перспектива получить папино наследство примирила брошенного сына с новой подругой папы. Вряд ли она была сильно счастлива с этим полоумным академиком. Ну да это история для другого рассказа. Мы же удовлетворимся констатацией, что кефирчик и французские булочки носил ей после работы именно Эдик.
А если есть дача в Опалихе, на фига жить в Истре? Логично? Тем более что в Опалихе трехэтажный особняк с гаражом и пятнадцатью сотками, а в Истре -- дом с мезонином, шесть соток и большой душевной красоты соседи. В том смысле, что жизнь вся как на ладони, а сердце все-таки иногда просит если не одиночества, то хотя бы того, чтобы утренняя пробежка в туалет не отягощалась роскошью человеческого общения.
То ли объявление о продаже Эдик дал не вовремя (зимой), то ли звезды не сошлись -- но отклика из Вселенной не последовало. Тогда Лара, жена нашего героя, и пришла к мудрой мысли, что сначала надо сделать ремонт на даче, а потом ее продавать. Потому что кто ж ее, не зажмурившись, купит? Ступенька сломана, крыша на веранде течет. Весь дом неплохо бы отолифить. Кстати, пол в детской как-то прогибается под ногой -- неплохо бы переложить. Фундамент треснул. Кстати, стекло в спальне тоже.
Эдик ходил за женой, которая указывала пальчиком на то, что надо исправить, и родной дом на глазах превращался в жалкую развалину. Так что, когда экскурсия была окончена, ему оставалось только горестно вздохнуть.
-- И ты думаешь, после ремонта ЭТО кто-то купит? -- спросил он.
Предательсво было быстрым. Именно с этого отчужденного "этот дом", "эта женщина", "этот мужчина" все и начинается.
-- Купит, купит,-- заверила Лара.
Нельзя сказать, что ремонт в сочетании с дачным сезоном сильно украсил жизнь Эдиковой семьи.
-- ...твою мать, -- задумчиво глядя за горизонт, сказал трехлетний Сереженька, когда мать привела дитя купаться на пруд. И это были еще самые мелкие издержки сосуществования Эдиковой семьи и бригады из двух молдаван, которые нанялись делать ремонт на даче.
Этих двух лбов, можно сказать ближайших родственников римлян, отличала совершенно фантастическая тупость. Так что уже в первый вечер Эдик подумал, что лучше было бы заплатить немножко побольше, зато не рассказывать бывшим гаишникам (да-да, еще и это! Молодых людей выгнали из ГАИ за запредельную глупость), как делать раствор для фундамента. Поэтому вместо того, чтобы после работы расслабляться на даче с коньяком и комарами, Эдик энергично руководил сынами солнечной Молдавии. Собственно, с его приездом работа и закипала. До вечера рабочие слонялись вокруг дома или купались в пруду. Делали голубей для Сереженьки. Покорно сносили ругательства Лары.
Так что реконструкция семейного гнезда продвигалась мучительно. Иногда Эдик задумывался, какого лешего он устроил себе -- добровольно! -- такую адскую жизнь. По всему получалось, что им двигало желание угодить будущим покупателям. А то ведь не купят дачу. Ну эти не купят, другие купят, говорил он сам себе. И сам же себе возражал: при продаже главное -- чтобы товар понравился. А кому ж понравятся раздолбанный фундамент и треснутое стекло? В конце концов он заложит расходы в цену дома и участка. Обычно тут ход его внутреннего диалога прерывался появлением Жоры или Игорька (рабочих то бишь).
В общем, лето было испорчено вконец. Постоянный кавардак в доме, два молдаванина, жуткая усталость от необходимости все время их пинать ногами... Короче, Эдик испытал наслаждение, когда эти славные люди, прижимая к груди заработанные гроши, покинули его дом. По правде сказать, дача теперь действительно глядела веселее. Прямо жить и жить в ней.
Тут, на счастье, нашлись и покупатели. Собственно, они и раньше подкатывались с предложением продать им участок. Тетка из дома наискосок хотела перетащить поближе к себе сына и невестку. Но к ней как к серьезной покупательнице никто не относился. Какую цену может дать бабка, с шести утра до восьми вечера согнутая в огороде? Да и ее хибара выглядела вполне убого.
-- Ну так я скажу Павлюнчику, шоб он подъезжал,-- сказала соседка тетя Катя, вытирая руки о фартук.
-- Да, если его цена в пятнадцать тысяч устраивает, пусть приезжает,-- сказал Эдик.
-- Пятнадцать тысяч рублей?
Тут Эдик понял, что с тетей Катей любовь не сложится.
А потом приехал Павлюнчик.
Да двух джипах "мерседесах". Сам Павлюнчик оказался коротеньким полноватым мужчиной. Зато на его жену посмотреть сбежались все соседи -- бронзовая двухметровая красавица с огромным бюстом и в платье из золотистых перьев.
-- Это? -- спросил Павлюнчик, показывая коротеньким толстым пальчиком на дом Эдика.
-- Это,-- подтвердил Эдик.
-- Пятнадцать штук? Без базара.-- И открыл чемодан, услужливо подсунутый охранником.
Через минуту кавалькада, которую замыкала "Нива" Эдика, двинулась в поселковый совет оформлять сделку. А еще через полчаса Павлюнчик забрал ключи у Эдика и спросил:
-- Мебель завтра вывезешь?
-- Ага,-- сказал Эдик.
Назавтра Эдик вывез мебель, жену Лару и маленького Сереженьку.
А еще через три дня Эдик вспомнил, что забыл взять из сарая дрель. И поехал в Истру.
Чудное зрелище открылось Эдику при повороте к родному дому. То есть дома, собственно говоря, не было. На месте старой дачи был ровный марсианский пейзаж. Дом был снесен до основания. И только остатки фундамента обозначали, где он когда-то был. Не сохранилось следов и сарая с душем. От штакетника остались одни воспоминания. А Ларин цветник был плотно утрамбован колесами грузовиков, видимо, вывозивших то, что когда-то было домом.
Что тут добавить? Естественно, набежали серые тучки. Начал накрапывать дождик. И закаркали вороны.
Нет ничего проще, говорит поэт Быков, чем представить жизнь после собственной смерти, жизнь, в которой тебя нет. Для этого довольно встречи с бывшей женой. "Вот этой чашки не было при мне. Из этой вазы я вкушал повидло. Где стол был яств -- не гроб, но гардероб. На месте сквера строят небоскреб. Фонтана слез в окрестностях не видно".
А можно и проще. В конце концов, не у каждого найдется бывшая жена. Иногда достаточно забежать в квартиру, с которой съехал полгода назад. Или сделать круг над родным гнездом, проданным Павлюнчику.
Но не тоска и отчаяние по жизни, в которой нет ему места, терзала сердце Эдика. Какого лешего он загубил лето и отпуск на ремонт этой дачи, которая никому на фиг оказалась не нужна! Кому и зачем хотел он угодить? "Тщетная предосторожность" -- кажется, так назывался старинный балет Кокто. Излишняя готовность к насилию и облому -- о, сколько у нее объяснений! И как, в сущности, неприятно осознавать, что можно было бы и не напрягаться, не портить себе жизнь...
-- ...твою мать,-- так же, как Сереженька, глядя за горизонт, сказал Эдик.
Тут зазвонил мобильник. Звонил с работы шеф:
-- Слушай, Эдь, у меня к тебе странная такая просьба. Я знаю, у тебя дача тут неподалеку. Что если мы сегодня со Светланой Юрьевной (что у шефа интрига с секретаршей, знала вся фирма) после работы заедем к тебе? Не в службу, а в дружбу...
О, с каким счастьем, с каким ликованием и сознанием отомщенности Эдик произнес:
-- Шеф, я был бы счастлив. Но на прошлой неделе я эту дачу продал.
ИВАН ШТРАУХ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
