Макаревич почти не изменился за свою сорокалетнюю творческую жизнь. Чисто внешние вещи — шапка волос или усы — появляются и исчезают, и он седеет, конечно. Но интонация остается прежней — иронической и чрезвычайно спокойной. Он из тех рокеров, что притягивают скандалы, оставаясь при этом невозмутимыми. И, как всегда, формулирует мысли корректно и коротко — сказывается привычка к такому же грустному и афористическому стиху, корни которого не столько в рок-н-рольной, сколько в бардовской традиции.

— У тебя нет ответа на роковой вопрос — почему именно ты притягиваешь громы? Или другие просто молчат?

— Да никто не молчит. Послушай, скажем, вещи Борзыкина последних лет — «Газпромбайтер» или «Красный снег». Думаю, дело в том, что «Машина» слишком на слуху, причем давно. Поэт — Пушкин, фрукт — яблоко, рок-группа — «Машина времени». Она давно высовывалась и получала за это еще тогда, когда никакого рока официально не существовало. В сущности, от тех времен только и остались «Машина» и «Аквариум». Борис (Гребенщиков. — «Профиль») тоже высказывается, а что не в лоб, без конкретики, — так у него такая манера. И для многих она, кстати, непереносимей и опасней любой конкретики.

— Опыт травли полезен, считают многие.

— Их не травили, вероятно, раз они так считают. Травля укорачивает жизнь. А если кто-то хочет таким способом добиться от нас новых творческих взлетов — ответ у меня традиционный: не лезьте в мою жизнь, лучше помогите материально.

— А представь, что у тебя действительно отобрали бы орден...

— Я ни разу в жизни его не надел, потому что не знаю, на что привинчивать и в каких случаях демонстрировать. Представить, что его понесут за гробом на подушке, тоже как-то не могу. Вообще из всех своих наград я не отдал бы только одну медаль — защитнику Белого дома в 1991 году.

— Знаешь, мне кажется, что сейчас трудней, чем в восьмидесятые. Тогда по крайней мере не было открытого антисемитизма.

— Антисемитом я не назову Путина даже под самую горячую руку. Это все — равно как и другие разнообразные крайности, изоляционистские, шовинистические, шапкозакидательские и прочие — исходит не снизу и не сверху, а из того самого среднего слоя, который ради доказательства своей лояльности вечно стремится бежать впереди паровоза. Слой медиаменеджеров, государственных пиарщиков, спецпропагандистов и так далее. Это слой довольно противный, но, к счастью, небольшой. Принимать их за выразителей народного мнения смешно. Да, сейчас бес антисемитизма выпущен вместе с кучей других бесов, поскольку практикуется игра на худших человеческих качествах и темнейших инстинктах. Я полагаю, от этих бесов власть может не столько выиграть, сколько пострадать, и потому полноценной вакханалии ненависти тут не получится. Не берусь сейчас давать долгосрочные прогнозы, поскольку очень уж сильна неопределенность, но думаю, что после президентских выборов на Украине, то есть в конце мая, все начнет успокаиваться и устаканиваться. Никаких новых территориальных приобретений нам сейчас не нужно, а Крым — что же, он для России в самом деле значимая точка, она его то теряет, то возвращает, и спекуляции на этой теме всегда оказывают мобилизующий и объединяющий эффект.

—​ Но зачем сейчас, на сравнительно ровном месте нужен этот эффект?

— Во-первых, место не такое уж ровное: мы не знаем, какова объективно ситуация в российской экономике и от каких катаклизмов нас надо отвлечь. Во-вторых, после пятнадцати лет управления государством пора подумать о своем месте в учебниках истории, и Путину хочется войти в эти учебники в качестве собирателя русских земель. Пусть пока это только Крым — не так мало, в конце концов: земля русской славы, символический полуостров. Наконец, сейчас неопределенность вовсе не только у нас — идет масштабный передел мира, не видеть этого смешно: трещит послевоенная система, ее называют, кстати, ялтинской, сферы влияния распределяются заново. Мы не знаем и вряд ли узнаем, о чем Путин в действительности договаривается с Меркель и Обамой.

— Но у многих есть ощущение, что в результате этого передела Россия навеки отречется от Европы и повернется лицом к Китаю.

— Оставь, пожалуйста. Что за паника? Россия мне всегда напоминает шарик в лунке, который в поисках равновесия заносится то вправо, то влево, но в какой точке этот шарик остановится, мы предугадать не можем. Думаю, что сейчас амплитуда его качаний уменьшается, страна уже не так молода, и в конце концов мы придем к благополучному, геополитически естественному для нас положению между Западом и Востоком, без крайностей. Никакого отказа от Европы и разворота к Китаю я не предвижу — это значило бы насильственно лишить двуглавого орла одной головы. Вообще, Россия очень живуча, я бы назвал это ее определяющей чертой. Тут были времена много хуже нынешних — и предвоенные, и военные, и в особенности послевоенные, сороковые и начало пятидесятых, когда уж вовсе ничто живое не могло поднять голову. Ничего, выжили, а со временем демонстрировали чудеса внезапного освобождения. Достаточно вспомнить культурный взрыв шестидесятых. Сколько раз говорили: да ну, эта страна безнадежна... А я и в семидесятые не уехал, и в восьмидесятые, хотя несколько раз прямо предлагали, и уж тем более никуда не денусь сейчас. Может быть, именно потому, что эти чудеса живучести как-то продлевают и нашу жизнь...

— А что это за твои винодельческие промыслы в Крыму? Может, ты за них хлопочешь?

— Откуда ты взял эту чушь?

— В Интернете прочел.

— Это бред полный. У меня нет и не было никакой собственности в Крыму. Лет десять назад местные мошенники нашли там какого-то Андрея Макаревича, полностью совпадавшего со мной по паспорту, и стали под его маркой гнать вино, весьма поганое, кстати. Я пытался на них воздействовать, но тогда это было чужое государство, и ничего я сделать не смог.

—​ Хорошо, а есть у тебя прогноз на год-два?

— Предсказать, что тут будет через год или тем более два, не возьмется никто. Да и кто в 1914 году мог представить, что будет два с половиной года спустя? А 20 июня 1941 года кто по-настоящему верил, что послезавтра война? Сталин, и тот... Мир сейчас висит на очень тонком волоске. Достаточно безбашенного шага или слова с любой стороны, чтобы все сорвалось в последнюю на Земле войну. Я почти уверен, что ее не будет, но чем для нас обернется сегодняшняя квазипатриотическая истерика и удастся ли загнать джинна в бутылку... Впрочем, и здесь есть основания для оптимизма. Многие уже успокоились. Люди рады приветствовать Крым в составе России, но не готовы за него платить, тем более столько. Последствия уже ощутимы. Так что я бы не пугался тотального единомыслия. Идеализм — хорошая вещь, но иногда надо включать и голову. Есть ощущение, что процесс пошел.

— Одно хорошо во всей этой истории: желающих присоединиться к твоей травле оказалось все же меньше, чем защищающих.

— Ну, если бы от меня начали отворачиваться те, кого я люблю, я бы всерьез задумался, что со мной что-то не так. На концертах все по-прежнему, но на них ходят те, кто любит «Машину». Вообще, моя жизнь не изменилась, и ничего нового на актуальные темы я не написал — у меня нет привычки оперативно реагировать на внешние перемены. Правда, я записал пластинку песен Галича — думаю, по исполнению она существенно отличается от тех трактовок его песен, к которым мы привыкли. Там все мои любимые вещи — «Отчий дом», «Облака», «Караганда»... Да и весь альбом называется «Облака».

—​ Среди тех, кто поддержал тебя, была и Алла Пугачева. Недавно ей исполнилось 65. Можешь объяснить ее бессмертный успех и лидерство на российской сцене?

— Три вещи: она очень живая, магнетическая и упорная. Пугачева и сегодня продолжает гипнотизировать любую аудиторию. Я давно заметил — в России надо быть в первую очередь именно живой. Уязвимой, меняющейся, необъективной, какой угодно, но это важнее, чем быть безупречной. От Пугачевой исходит сумасшедшая мощь.

— Как с ней работалось на «Душе»?

— Никак. Она свалила с первого съемочного дня. Я посмотрел несколько серий из нового сериала Саши Стефановича — его я знаю много лучше, чем Аллу, — и понял, что он снял отличное кино. Про себя. А про нее — не знаю, кто и когда справится с этой задачей. Вместе мы работали единственный раз, когда я придумал песенку в поддержку Михаила Прохорова. Записали мы ее что-то минут за десять.

— Но что она за человек все-таки?

— В том-то и дело, что ежеминутно разный. Она сама не знает, какая она. В этом смысле у них с Россией безусловное сходство.

— Ты не собираешься на Украину с гастролями?

— Зовут, но пока нет. Меньше всего я хотел бы превращаться в агитатора и пропагандиста. Потом, когда все успокоится, обязательно. Вообще мы много ездим — и с «Оркестром», и с «Машиной». Только что был, по-моему, важный и хороший концерт в Петербурге. В последнее воскресенье мая, как всегда, будет концерт по случаю дня рождения «Машины» — ей исполняется 45. Мы раньше отмечали день рождения бесплатным концертом в Парке культуры, и хотя устроить сцену на «Буране» было бы очень круто, в этом году мы решили собрать друзей в Лужниках, на большой аллее. Набережная в Парке культуры тесновата, давки не хочется. Вход традиционно свободный.

— У тебя нет чувства, что жизнь прошла зря?

— Нет, конечно. Это возникает моментами, наплывами — иначе как бы я жил и для чего пел, в конце концов? Нет, не зря, конечно. Иногда просто выражаешься сильней, просто чтобы разбудить кого-то.