Казалось бы, ее история изучена досконально. С тех пор о «пятидневной войне» написаны тома экспертно-академической литературы, ей посвящено множество докладов. Все ключевые участники тех событий отметились заявлениями и интервью. Однако за прошедшее десятилетие содержательный разговор об августовском конфликте не стал менее актуальным. И в первую очередь из-за того, что события 2008‑го в известной степени утратили самостоятельное значение: их либо вырывают из общего контекста двух этнополитических конфликтов в Закавказье (Абхазия и Южная Осетия), либо, наоборот, искусственно втискивают в украинский и косовский контекст. Настало время это исправить.

Август не июнь

И в российской, и в грузинской литературе события «горячего августа» рассматривают, как некий аналог 22 июня 1941 года. Отсюда частое употребление вызывающих однозначные ассоциации клише, вроде «мирно спящий Тбилиси» или «мирно спящий Цхинвал». Как следствие – тезисы о «потере» Грузии для России, а Абхазии и Южной Осетии – для Грузии, не говоря уже об антагонизме между Москвой и Вашингтоном. На момент 2008 года мы наблюдали самую масштабную конфронтацию между Западом и Россией.

Между тем разговоры о «внезапности» или «неожиданности» произошедшего имеют под собой мало оснований. Начнем с того, что за постсоветский период «пятидневная война» стала уже третьим вооруженным противостоянием между Грузией и Южной Осетией. И качественная ее новизна состояла в том, что в ней непосредственно были задействованы вооруженные силы РФ.

Два года назад, участвуя в представительной конференции по конфликтам в Закавказье, автор статьи услышал интересный аргумент от известного американского политолога. По его мнению, Южная Осетия без помощи России не имела шансов на успех в борьбе с Тбилиси. И не случись российского вмешательства, реинтеграция этого региона прошла бы быстро и без особых проблем. Спору нет, у Грузии к августу 2008‑го было очевидное военное преимущество. Ее оборонные расходы в то время были одними из самых высоких не только в Закавказье, но и в мире (в 2007–2008 гг. – 8% ВВП). Тбилиси в течение нескольких лет пытался создать современные боеспособные вооруженные силы по западному образцу. Более того, Грузию политико-дипломатически поддерживали ведущие страны мира. Накануне «пятидневной войны» в апреле 2008 года на Бухарестском саммите НАТО была поддержана идея принять закавказскую республику в альянс. И хотя окончательный дедлайн для приема Грузии не обозначен и сегодня, спустя десять лет, а страна не получила даже «План действий по членству» (ПДЧ, предпоследний этап на пути к полному членству в НАТО), сам вектор движения Тбилиси был понятен. И случись конфликт по «восстановлению территориальной целостности» без участия России, ясно, что США и их союзники закрыли бы глаза на возможные нарушения прав человека на территории непризнанной республики.

Однако все эти факты не отменяют того, что, даже если вынести фактор Москвы за скобки, у Южной Осетии хватало причин, чтобы не желать вхождения в состав грузинского государства. И этнополитический конфликт там в своем развитии прошел несколько этапов – от локального (даже не регионального) противостояния в рамках СССР, малоизвестного и малоинтересного мировому сообществу, до события международного значения.

От локального конфликта к международной проблеме

После того как 24 июня 1992 года президенты РФ и Грузии Борис Ельцин и Эдуард Шеварднадзе подписали Дагомысские (Сочинские) соглашения о принципах урегулирования грузино-осетинского конфликта, вооруженное противостояние, продолжавшееся в течение полутора лет, прекратилось.

До прихода к власти Михаила Саакашвили Южная Осетия была продвинутым в плане мирного процесса регионом, если сравнивать ее с той же Абхазией. Можем ли мы представить себе в Конституции Абхазии положение о грузинском языке как об официальном наряду с государственным абхазским? Такое предположение выглядит фантастикой, в то время как в Южной Осетии это было реальностью. Как реальными были и грузинские чиновники югоосетинской администрации, работающие совместные рынки и автомобильное сообщение между Тбилиси и Цхинвали. После того как в 1992‑м конфликт заморозили, был подписан целый ряд важных документов по укреплению доверия между ними. Например, в 2000 году утверждено российско-грузинское межправительственное Соглашение о взаимодействии в восстановлении экономики в зоне грузино-осетинского конфликта и о возвращении беженцев.

При этом позиция Москвы с момента распада СССР не была неизменной. Вплоть до марта 2008‑го, когда Госдума опубликовала критерии возможного признания Абхазии и Южной Осетии (среди них были ускоренное вступление Грузии в НАТО и военная атака на две республики), Москва не ставила вопрос о признании бывших автономий Грузинской ССР. И это несмотря на многочисленные обращения абхазского и югоосетинского руководства, а также референдумы в поддержку российского выбора. В этом контексте следует отметить случай с североосетинским признанием. Еще в 1992‑м Владикавказ вопреки Москве признал независимость Южной Осетии. Но в 2000 году, когда к власти пришел Владимир Путин и начался процесс «приведения в соответствие» регионального законодательства федеральному, этот пункт был изъят. Отсюда следует принципиальной важности вывод: Москва не ставила признание суверенитета бывших автономий Грузинской ССР в качестве самоцели. На абхазском примере это даже более очевидно. Россия в 1996 году вместе с Грузией организовала блокаду Абхазии, а не кто иной, как Евгений Примаков предлагал концепцию «общего государства» для урегулирования этнополитического конфликта.

Однако ситуация кардинально изменилась после того, как президентом Грузии стал лидер «революции роз». Посчитав Южную Осетию «слабым звеном», Саакашвили вел систематическую работу по срыву мирных соглашений 1992 года. 31 мая 2004-го без согласования своих действий со Смешанной контрольной комиссией (СКК) Грузия ввела на территорию Южной Осетии спецназ МВД под предлогом борьбы с контрабандой. Эти действия были расценены Москвой и Цхинвалом как нарушение Дагомысских соглашений. А 20 июля Саакашвили заявил: «Если в рамках соглашений на территории Цхинвальского района нельзя поднимать грузинский флаг, я готов выйти из этих соглашений». Вот именно тогда и был нажат спусковой крючок будущей «пятидневной войны». И тогда же похоронены шансы (а они были весьма высоки, что бы ни говорили сегодня) на реинтеграцию Южной Осетии в состав Грузии.

В августе 2004‑го это привело к первому с лета 1992 года вооруженному столкновению, после чего стычки стали повторяться регулярно. Таким образом, вопрос о «первом выстреле» и «внезапности» в 2008‑м в значительной степени теряет свою актуальность, так как процесс силовой «разморозки» был запущен четырьмя годами ранее.

Пролог или урок?

Не менее популярно представление о «пятидневной войне» как прологе крымской и донбасской истории 2014 года. Между тем такой жесткий «детерминизм», скорее, уводит нас от понимания особенностей каждого из конфликтов. Прежде всего потому, что никакой предопределенности в отношении Украины у Москвы в 2008‑м не было. Даже после «горячего августа», когда третий украинский президент Виктор Ющенко поддержал действия Саакашвили на югоосетинском направлении (а до того – поставками вооружений), Кремль никак не изменил свою политику в отношении Киева. Так, 30 августа 2008 года Владимир Путин (на тот момент глава правительства) заявил в интервью немецкой телекомпании ARD: «Крым не является никакой спорной территорией». Он добавил при этом, что «там, внутри общества, в Крыму, происходят сложные процессы. Там проблемы крымских татар, украинского населения, русского населения, вообще славянского населения. Но это внутриполитическая проблема самой Украины».

Более того, в октябре того же года российско-украинский Договор (известный как «Большой договор») был продлен еще на десять лет. Затем, 21 апреля 2010 года, были подписаны соглашения, продлевавшие срок базирования российского Черноморского флота на Украине до 2042 года, то есть на четверть века дольше, чем было предусмотрено первыми договоренностями 1997 года. При этом не стоит переоценивать «пророссийскость» президента Виктора Януковича. Он продолжил курс предшественников на укрепление отношений с проблемными партнерами Москвы на постсоветском пространстве (той же Грузией), а также с ЕС и НАТО. С Украиной сохранялись сложные отношения и по всему комплексу проблем, связанных с энергетикой.

Однако ни при Ющенко, ни при Януковиче Россия не ставила под сомнение территориальную целостность Украины. И уж тем более не обосновывала это апелляцией к казусам Южной Осетии и Абхазии. Ситуация изменилась лишь после того, как в результате массовых протестов, поддержанных Западом (дело в данном случае не в пресловутых «печеньках», а в несбалансированной поддержке определенных политических сил), власть в Киеве сменилась. И, наверное, даже это Москва смогла бы пережить, если бы не избранный новыми властями курс на «демократизацию», понимаемую как выдавливание России из сфер, представляющих для нее особый интерес. Между тем именно на Крымском полуострове базировались 75% сил российского Черноморского флота. Таким образом, не закавказская, а российско-украинская и внутриукраинская (на тот момент Автономная Республика Крым была частью Украины) динамика определила позицию Москвы в 2014 году. Можно спорить о том, насколько она была релевантна тогдашним вызовам, но очевидно, что созрела она не во время «пятидневной войны».

Впрочем, те события могли бы дать украинским элитам богатую пищу для размышлений. В то время как Ющенко в 2008‑м безоговорочно поддержал Саакашвили, тогдашний премьер Юлия Тимошенко выступила за диалог и прагматическое взаимодействие с Россией, а оппозиционные силы во главе с Виктором Януковичем раскритиковали официальный Киев. Более того, в Верховной раде была по горячим следам создана следственная комиссия во главе с депутатом Валерием Коновалюком по проверке законности поставок украинского вооружения Грузии. А ряд областных законодательных собраний (например, луганское, которое существовало до всякого провозглашения ЛНР) провели акции по оказанию гуманитарной помощи Южной Осетии.

Все эти факты однозначно свидетельствовали: внешние проблемы могут иметь для Украины серьезное внутриполитическое значение, ибо ее население и политический класс расколоты. Не российские граждане, а обладатели украинских паспортов, занимавшие высокие государственные посты, видели конфликт в Закавказье по-разному и делали разные выводы о его влиянии на политику Киева. Это могло привести к пониманию, что отказ от балансирования между Россией и Западом, четкая ставка на один полюс могут иметь для страны катастрофические последствия. Могло, но не привело… Урок 2008 года не был должным образом выучен. Но это не значит, что именно он оказывал влияние на события в Крыму и в Донбассе.

Прецедент или словарь?

И последнее (по порядку, но не по важности), это жесткая увязка «косовского прецедента» с событиями в Южной Осетии и на постсоветском пространстве в целом. Взгляд на признание двух автономий Грузинской ССР как «ответ» Западу весьма популярен как среди политиков, так и среди академических ученых. В итоге создается ощущение, что главы Абхазии, Южной Осетии, Нагорного Карабаха только и делали, что сверяли свои действия с политикой лидеров бывшей сербской автономии, а Москва ждала косовского самоопределения как предлога для того, чтобы переделить постсоветское пространство.

Между тем практически все непризнанные республики, возникшие на просторах бывшего СССР, заявили о своих претензиях задолго до того, как Косово попало в фокус мировой политики. Приднестровье провозгласило независимость от Молдавии в 1990 году. То же самое (и почти в то же время) сделала Южная Осетия. Карабах провел референдум о независимости 2 сентября 1991 года. Таким образом, три из четырех непризнанных республик заявили о претензиях на национальный суверенитет еще во времена СССР (когда РФ как отдельной страны просто не существовало). Абхазия добилась де-факто суверенитета от Грузии после вооруженного конфликта с Тбилиси в 1992–1993 годах. В то время претензии Косово на независимость никак не увязывались с происходящим на просторах бывшего Советского Союза, поскольку косовский случай рассматривался в югославском или сербском контексте, в крайнем случае в общебалканском, но не мировом. За годы своего де-факто суверенитета каждое из этих образований провело несколько избирательных циклов, создало свои государственные (хотя и не признанные миром) структуры власти, даже пережило процесс смены руководства. При этом далеко не всегда эти образования играли роль «марионеток Москвы». Достаточно вспомнить хотя бы споры между Абхазией и руководством РФ по поводу президентских выборов 2004 года в этой непризнанной республике или тот факт, что Кремль во время кампании 2001 года в Южной Осетии не поддерживал Эдуарда Кокойты, того самого, что стал символом признания ее суверенитета.

О Косово как прецеденте в отношении постсоветских непризнанных республик заговорили в лучшем случае с середины 2000‑х, после того как увидели свет так называемые «руководящие принципы» по выработке статуса бывшего автономного края Сербии. Представители Москвы заявляли о том, что не станут «обезьянничать», копируя западные подходы к косовскому самоопределению. В то же время тот язык, который использовался США и их союзниками для военного вмешательства в балканские дела, был взят на вооружение российской стороной во время «пятидневной войны». Речь в данном случае о «принуждении Грузии к миру», дискурсе remedial secession (то есть оправдании сепаратистских практик и поддержке их под предлогом предотвращения «геноцида») и «гуманитарной интервенции». Но это использование происходило не потому, что Косово убедило Москву в необходимости «ответа Западу», а как реакция на конкретные события в Южной Осетии. Обращение же к «балканскому словарю» показало, что у Кремля и Смоленской площади за долгие годы так и не появилось собственных формул, описывающих необходимость отстаивания национальных интересов России в бывших республиках Советского Союза. В данном случае не было придумано ничего лучше, чем «творчески переработать» апробированные западные схемы.

История десятилетней давности продемонстрировала: Россия, имея очевидные интересы, не всегда качественно формулирует их, зачастую копирует методики и «словарь» других стран, не имея своей внятной объяснительной модели. В течение последующего десятилетия эти же сложности сохранились. Именно поэтому придание событиям 2008 года самостоятельной ценности крайне важно. «Пятидневная война» не была спонтанной и внезапной. Она не была импульсивным и иррациональным шагом российской власти, а за решением о военном вмешательстве стояли годы работы по урегулированию конфликтов, дипломатические усилия как на грузинском направлении, так и в переговорах со странами Запада. Выбор силового сценария диктовался не абстрактными ценностями, а соображениями «здесь и сейчас», конкретным набором вызовов, которые ранее не рассматривались как критические. Та же реактивная модель была использована впоследствии на Украине, но не потому, что Кремль вдруг извлек из архивов «осетинские тетради» и сверял по ним каждый шаг. Косовский казус, конечно, интенсивно осмысливался и осмысливается российской дипломатией. Но апелляция к нему была нужна (и сегодня востребована) лишь как дополнительный, а не основной аргумент. Без привязки к ситуации на Балканах постсоветские конфликты имели свои собственные корни и свою собственную логику, и каждый из них уникален, как и косовское самоопределение.