• «А не правив бы книг не продавали»
• «Не издаваемы без осмотра в одной из Ценсур»
• «Толковать выгоднейшим для сочинителя образом»
• «Комитет для надзора за духом»
• «Законы всегда будут ограничивать свободу печати»
• «Фиксировал неодобрительные хмыканья Сталина»

«А не правив бы книг не продавали»

Первое в русской истории упоминание о системе надзора в литературной сфере относится к началу царствования Ивана Грозного. «Которые писцы по городам книги пишут, и вы бы им велели писати с добрых переводов. Да написав правили, потом же бы и продавали, а не правив бы книг не продавали» – это отрывок из решений Стоглавого собора, русского парламента, заседавшего в Кремле 472 года назад.

Впрочем, в эпоху немногочисленных рукописных книг и первых типографий вопросы цензуры были не столь актуальны и не требовали тщательной государственной регламентации. Поэтому следующие правовые нормы, касающиеся этого института, относятся уже к эпохе Петра I. В 1720 году появляется царский указ «О непечатании новых книг без позволения Духовной коллегии».

Однако даже после петровских преобразований литературно-книжная сфера оставалась скудной. Частные типографии в силу технических сложностей и узости рынка отсутствовали, все московские полиграфические конторы печатали лишь религиозную литературу, а в новой столице огромной империи работало всего две типографии – при правительственном Сенате и при Академии наук. Именно с последней связано появление в русской истории первого по-настоящему цензурного документа.

«В Санктпетерсбургских ведомостях являются напечатанными многия несправедливости», – заявлялось в указе Сената от 18 марта 1742 года о первой и тогда единственной русской газете, издававшейся при Академии наук. Дело в том, что на страницах «Ведомостей» было ошибочно указано о награждении тайного советника Михаила Бестужева орденом Андрея Первозванного – высшим знаком отличия Российской империи. Любопытно, что два месяца спустя Бестужева все-таки наградят этим орденом, но в феврале, видимо, ориентируясь на дворцовые слухи, газета поспешила с сообщением.

Ревнивые члены Сената использовали ошибку для постановки первого и единственного российского СМИ под полный контроль. «Впредь той Академии наук показанныя Ведомости печатать с апробации Сенатской конторы, а без того отнюдь не печатать, дабы впредь таких же неисправностей не было», – гласил текст указа от 18 марта. Пожалуй, с этого дня и можно отсчитывать историю российской цензуры.

Годом позже царица Елизавета учредила и контроль за иностранной литературой: 9 декабря 1743-го принят указ «О не привозе из-за границы печатанных в чужих краях на российском языке книг, неосвидетельствованных Синодом». Тем же указом запретили без предварительного разрешения переводить на русский иностранные книги.

«Не издаваемы без осмотра в одной из Ценсур»

Следующая императрица, Екатерина II, пыталась пройти между Сциллой и Харибдой необходимости общественного развития и государственного контроля. В 1783 году появляется «Указ о вольных типографиях», с одной стороны, разрешавший всем желающим заводить типографии и книгопечатание, с другой – вводивший полицейский контроль за содержанием книг.

Эпохальный указ гласил: «Всемилостивейше повелеваем типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий и вследствие того позволяем как в обеих столицах, так и всех городах Империи нашей, каждому по своей собственной воле, заводить оныя типографии, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать о заведении таковом… В сих типографиях печатать книги на российском и на иностранном языках, не исключая восточных, с наблюдением однако ж, чтоб ничего в них противнаго законам Божиим и гражданским или же к явным соблазнам клонящегося издаваемо не было; чего ради от Управы благочиния отдаваемыя в печать книги свидетельствовать, и ежели что в них противное явится, запрещать».

Управами благочиния именовались те органы, которые мы сегодня называем городскими и областными управлениями МВД. Указ способствовал развитию книгоиздания: уже через несколько лет в Петербурге насчитывалось два десятка частных типографий. Цензура же от управ благочиния оставалась то ли слишком либеральной, то ли просто не работала – за первые 13 лет после указа полицейские не запретили ни одной книги.

И тут уже сама царица столкнулась с неизбежным – «вольные типографии» вольно порождали и совсем неприятное властям. Историю Радищева и его «Путешествия из Петербурга в Москву» знают все. Правды ради заметим, что этот автор был не только философом и социальным критиком, но и, выражаясь современным языком, «хайповым» критиком.

По итогам подобных историй 16 сентября 1796 г., буквально за несколько недель до своей смерти, императрица Екатерина II подписала указ: «В прекращение разных неудобств, которые встречаются от свободнаго и неограниченного печатания книг, признали Мы за нужное… Никакие книги, сочиняемыя или переводимыя в Государстве Нашем, не могут быть издаваемы в какой бы то ни было типографии без осмотра в одной из Ценсур».

Так впервые прозвучал законодательно закрепленный термин «цензура». Отныне частные типографии могли открываться только по особому разрешению, а в двух столицах и при трех крупнейших таможнях империи (в Риге, Одессе и Радзивилове) учреждались «цензуры, из одной духовной и двух светских особ составляемые».

Вскоре новый император Павел I учредил цензуры во всех портовых городах, затем вообще запретил ввоз любых иностранных изданий, «так как чрез ввозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия». Апофеозом стал последовавший летом 1800-го царский приказ оставить лишь три типографии в Петербурге, а все остальные «запечатать, дабы в них ничего не печатать».

Через полгода Павел I был убит, и период тотальных запретов сменился эпохой весьма либеральной. Почти сразу после восшествия на престол в марте 1801 года новый царь Александр I издает короткий указ: «Желая доставить всевозможные способы к распространению полезных наук и художеств, повелеваем запрещение на впуск из-за границы всякого рода книг отменить, равно запечатанные частныя типографии распечатать, дозволяя как привоз иностранных книг, журналов и прочих сочинений, так и печатание внутри Государства».

Спустя год ликвидировали и все прежние цензурные органы. Царский указ гласил: «Ценсуры всякаго рода в городах и при портах учрежденныя, яко уже не нужные, упразднить».

«Толковать выгоднейшим для сочинителя образом»

Александр I – очень недооцененный монарх. Он ведь не только победил Наполеона, но и создал, без преувеличения, самую свободную и прогрессивную в Европе той эпохи систему надзора за содержанием и распространением информации.

9 июля 1804 года появился «Устав о Цензуре» – продуманный и подробный кодекс. «Цензура имеет обязанностью рассматривать всякого рода книги и сочинения, назначаемые к общественному употреблению. Главный предмет сего рассматривания есть доставить обществу книги, способствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противныя сему намерению», – гласили первые статьи устава.

Создателями документа и вообще всей системы новой цензуры были два академика, выдающиеся ученые – математик Николай Фус, ученик знаменитого Эйлера, и естествоиспытатель Николай Озерецковский. Последний известен не только тем, что составлял первый толковый словарь русского языка, но и тем, что определил исток Волги.

Важно, что введенная уставом российская цензура полностью подчинялась Министерству народного просвещения. Цензурные комитеты создавались исключительно университетами из профессоров и преподавателей. Все шесть императорских университетов осуществляли цензурный контроль по всей стране.

Но цензура не только передавалась из рук чиновников в руки ученых. Устав 1804 года содержал весьма демократические нормы: по закону, любое сомнение должно было трактоваться в пользу автора цензурируемого сочинения. «Ценсура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше толковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели преследовать его», – гласила 21-я статья устава.

Заметим, что этот либерализм надо оценивать еще и в контексте эпохи. В начале XIX века, на фоне самых развитых стран Европы, цензура Александра I выглядит весьма демократичной. Например, во Франции Наполеон руководит всей литературной жизнью самыми фельдфебельскими методами – к примеру, бывший революционный генерал то запрещает сонники (толкователи снов), то заставляет авторов переписывать романы, «в которых конец не благополучен для добродетели». В итоге Бонапарт законодательно отменяет любую художественную литературу с «плохим», не оптимистичным финалом.

Наполеоновская цензура даже запретила издание книг по истории России, ибо они свидетельствовали, что Россия слишком большая, а это (процитируем официальный французский документ) «может обескуражить поляков и наших воинов». В Англии тех лет литературой и прессой управляют хитрее, но столь же тоталитарно: власти то покупают газеты и типографии, то разоряют их штрафами и судебными исками.

На таком фоне созданная Александром I система цензуры действительно разумна и демократична. Так что первый министр народного просвещения Российской империи Петр Завадовский несильно кривил душой, когда докладывал императору о новом цензурном уставе: «Сими постановлениями нимало не стесняется свобода мыслить и писать; но токмо взяты пристойные меры против злоупотребления оной».

И нельзя не заметить, что золотой век русской литературы – он ведь родом среди прочего и из цензурного устава Александра I.

«Комитет для надзора за духом»

При следующем монархе, чье царствование началось с восстания декабристов, гайки стали закручивать. Николай I поспешно принял аж два цензурных устава – первый, от 1826 года, современники сразу прозвали «чугунным», второй (1828 год) несколько смягчил положения предыдущего.

«Ценсура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным», – гласил 13-й параграф устава 1828 года. Этот цензурный кодекс содержал особую главу «О сочинителях и издателях книг» – именно с него по факту началась история авторского права в России.

При Николае I цензура, как и прежде, опираясь на университетские кадры, превратилась в серьезное бюрократическое ведомство. Царю порой даже приходилось ограничивать инициативу чрезмерно ретивых чиновников. Так, в конце 1843-го монарх отклонил предложение Главного управления цензуры запретить журналам «подвергать критическому рассмотрению другие повременные издания».

Показательно, что помимо жестких правовых рамок Николаю I в сфере цензуры приходилось вводить и «ручное управление». Весной 1848-го, когда по Западной Европе прокатилась череда революций, был сформирован «Комитет для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений» с очень необычным составом – от директора Петербургской публичной библиотеки до морского министра. Возглавил комитет генерал Дмитрий Бутурлин, что любопытно, не только автор первой официальной истории войны 1812 года, но и бывший сторонник декабристов.

Комитет для надзора за духом состоял из людей весьма просвещенных, с хорошим образованием и умеренно либеральными взглядами, но в истории русской литературы запомнился лишь тем, что сослал Салтыкова-Щедрина в Вятку, а Тургеневу запретил жить в столицах за слишком восхваляющий Гоголя некролог. Вообще, получался удивительный парадокс: задачи тотальной цензуры и «надзора за духом» вообще требовали людей не только грамотных, разбирающихся в науке и литературе, но и… самостоятельно мыслящих. И среди цензоров николаевской эпохи оказалось немало выдающихся личностей. Так, чиновник из канцелярии Министерства просвещения Василий Семенов, цензурировавший Пушкина и бывший с поэтом в приятельских отношениях, стал еще и основоположником российского нефтяного дела – именно он пролоббировал строительство первой буровой установки для добычи нефти в Баку.

Другие цензоры того времени прославились в сферах, все же более близких к направлению основной деятельности. Напомним, что один из лучших поэтов-лириков XIX века Федор Тютчев почти тридцать лет проработал цензором и половину этого срока возглавлял всю цензуру иностранных изданий в России. Другой известный литератор того столетия, Петр Вяземский (между прочим, автор всем известной идиомы «квасной патриотизм»), вообще побывал руководителем Верховного цензурного комитета, т. е. возглавлял всю цензуру империи.

Тютчев даже сложил лирические стихи о своем надзорном ведомстве:

«Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хоть и со штуцером в руках,
Мы им владели неохотно,
Грозили редко и скорей
Не арестантский, а почетный
Держали караул при ней».

«У мысли стоя на часах»

Накопившийся за годы царствования Николая I опыт то ли арестантского, то ли почетного караула «у мысли» – т. е. опыт десятилетий всеобщей предварительной цензуры – требовал анализа. И этот безжалостный анализ провел другой цензор и выдающийся литератор той эпохи – князь Владимир Одоевский.

Кто-то наверняка сразу вспомнит сказку «Городок в табакерке» – одно из его сочинений. При этом князь Одоевский – еще и автор самого оригинального в русской литературе фантастического произведения «4338-й год: Петербургские письма». Согласитесь, чтобы почти два столетия назад в фантастической книге о путешествии китайского студента по России придумать всеобщие «магнетические домашние газеты» – то, что мы сегодня называем личными блогами и интернетом, – надо быть весьма нестандартно мыслящим человеком.

Но этот мыслитель был еще и цензором: с 1826 года служил секретарем Цензурного комитета. При этом Одоевский приятельствовал с массой литераторов и журналистов своей эпохи, включая Достоевского и Белинского. Последний, весьма не жалуя цензуру и будучи острым на язык критиком, об Одоевском отзывался неизменно уважительно.

Словом, Владимир Одоевский во всех смыслах был личностью незаурядной. И уже в середине XIX века он сформулировал ключевые проблемы цензуры, вполне актуальные и в нашу эпоху. Князь писал, что «время одних чисто запретительных мер прошло». По мысли Одоевского, механические ограничения лишь возбуждают интерес к запретному плоду. «Самое вредное убеждение, что, стало быть, тут сущая правда, если запрещается», – формулирует князь. И из этой проблемы тотальной цензуры логически выводил следующую, столь же фатальную: «Клевета останется без ответа, ибо запрещается говорить о запрещенных книгах».

Фактически Одоевский – мыслитель, фантаст и опытный цензор – сформулировал универсальные проблемы любой тотальной цензуры. Выводы князя вполне применимы, например, и к поздней советской эпохе. И нельзя сказать, чтобы при царях этой проблематики не понимали. Понимали и даже пытались найти выход. К примеру, в 1859 году в Совете министров Российской империи проводили «общее суждение по вопросу о гласности». И разумно признали, что публикации о злоупотреблениях и беспорядках могут быть полезны правительству с точки зрения получения информации, независимой от официальных каналов. Заодно заметим, что термин «гласность» вошел в политический оборот отнюдь не при Горбачеве, а куда раньше – в эпоху либеральных реформ Александра II.

Реформировать тогда пытались всё, в том числе и громоздкую систему цензуры, сложившуюся за долгое предыдущее царствование, когда контролем «за духом» занимались аж 22 ведомства. Новый цензурный устав готовили восемь лет, но так и не смогли найти оптимальное решение – весной 1865-го утвердили лишь «Временные правила о печати». Временное, как водится, просуществовало долго – аж до первой русской революции.

Утвержденные властью правила, в попытках компромисса между цензурой и необходимостью критики, породили интересные юридические конструкции. К примеру, «все рассуждения о несовершенстве государственного управления» и неэффективности законов разрешалось публиковать только в научных книгах объемом не менее 10 печатных листов или в периодических изданиях стоимостью не менее 7 руб. в год.

«Законы всегда будут ограничивать свободу печати»

Существовавшую с XVIII века цензуру в России отменили в ходе революции 1905 года. Разработанный Сергеем Витте царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» помимо парламента и прочих демократических свобод обещал и свободу слова. Это потребовало полной смены прежнего законодательства о СМИ и печати. Двумя царскими указами (в ноябре 1905-го, затем в апреле 1906-го) была отменена предварительная цензура сначала для «повременных», т. е. периодических изданий, а потом и для книг. Впрочем, премьер-министр Витте был уверен, что «ни в одном государстве не существует такой свободы печатного слова, которая бы не была ограничена определенными карательными законами, а потому у нас эти законы всегда будут ограничивать свободу печати».

Отменив предварительную цензуру, правительство оставило за собой право изъятия газет и книг, а также право приостановления деятельности редакций. Была введена и система крупных штрафов. В итоге все следующие годы государство и оппозиция играли в своеобразные «кошки-мышки». Так, в 1912–1914 годах газета «Правда», легальное издание партии большевиков, закрывалась 7 раз и возобновляла работу под другими наименованиями – «Рабочая правда», «Северная правда», «Правда труда», «За правду», «Пролетарская правда», «Путь правды» и «Трудовая правда».

С началом Первой мировой войны в июле 1914 года было утверждено «Временное положение о военной цензуре». Армейские власти «для успеха ведения войны» получили право закрытия СМИ и проверки прочих изданий.

После падения монархии Временное правительство особым постановлением декларировало: «Печать и торговля произведениями печати свободны». В разработанном проекте закона о СМИ начальные слова звучали так: «Печать свободна. Цензура отменяется отныне и навсегда». Всё это, однако, не помешало Керенскому закрывать газеты большевиков летом 1917-го.

Ну а дальше в круговерти кровавой междоусобицы всем стало не до свободы слова и печати. Родившееся из Гражданской войны советское государство в абстрактную демократию уже не играло. В июне 1922-го при наркомате (министерстве) просвещения был создан Главлит – Главное управление по делам литературы и издательств. Заметим, что здесь революционные большевики, по сути, повторяли царскую практику времен Александра I, когда цензура входила в систему органов просвещения.

Главлит создавался «в целях объединения всех видов цензуры» – это цитата из соответствующего декрета. Термин «цензура» применялся советской властью открыто и откровенно, как в эпоху былого самодержавия. Сам же Главлит, меняя структуру подчинения и полные наименования, исправно функционировал с 1922 по 1991 год.

Согласно первому советскому декрету о Главлите, цензура должна была препятствовать распространению следующих произведений: «а) содержащих агитацию против советской власти, б) разглашающих военные тайны республики, в) возбуждающих общественное мнение путем сообщения ложных сведений, г) возбуждающих националистический и религиозный фанатизм, д) носящих порнографический характер».

Любопытно, что изначально цензурные функции Главлита не распространялись на труды Академии наук и партийную печать – на заре советской власти здесь предполагалась свобода дискуссий. Первым главой цензурного ведомства стал 57-летний Николай Мещеряков, начинавший революционную деятельность еще в рядах «Народной воли» и затем руководивший распространением подпольной газеты «Искра». То есть человек, хорошо знакомый с цензурой, но с другой от власти стороны – с оппозиционной.

«Фиксировал неодобрительные хмыканья Сталина»

О советской цензуре написано немало, потому повторяться не будем. Заметим лишь, что она во времена СССР охватывала все возможные сферы – от контроля за сохранением военной тайны до «важнейшего из всех искусств» кино.

Кстати, в сфере кинематографа в 30–40-е годы минувшего века цензура фактически замыкалась на первое лицо государства. И порою такой контроль приобретал поистине гротескные формы. Режиссер Сергей Юткевич (создатель знаковых в 30–50-е фильмов «Человек с ружьем», «Пржевальский», «Скандербег» и др.) в мемуарах описал показательный эпизод, когда к нему с перечнем замечаний к новому фильму обратился заместитель Ивана Большакова, председателя Комитета по делам кинематографии: «Картина очень не понравилась товарищу Сталину. – Значит, это запись его замечаний? – Нет, он ничего не сказал. Но товарищ Большаков, который, как обычно, сидел сзади у микшера, фиксировал неодобрительные хмыканья товарища Сталина. Затем с отметками этих реакций он поехал к товарищу Жданову, они вместе их расшифровали и составили прочитанное вами заключение».

Конечно, разнообразная деятельность советской цензуры не сводилась только к расшифровке «неодобрительных хмыканий». Зачастую детальный разбор отдельных произведений и даже направлений искусства проводился на высшем кремлевском уровне. Впрочем, чем дальше от эпохи Сталина, тем все более бюрократическим явлением становились Главлит и вся советская цензура, погрязая в неизбежных проблемах, сформулированных еще князем Одоевским: сладость запретного плода и невозможность из-за тотальных запретов дискутировать даже с откровенной клеветой оппонентов.

И все же, если обратиться к статистике тех лет, Главлит, несмотря на тотальный охват, отнюдь не выглядит цербером, стремящимся лишь «тащить и не пущать». К примеру, в 1966-м предварительная цензура не допустила к печати 126 книг. Вроде бы много, но за тот год в СССР было издано 54 968 наименований книг только на русском языке плюс еще около 15 тыс. наименований на языках иных народов большой страны.

Едва ли знаменитый поэт Константин Симонов был неискренен, когда в германском Нюрнберге в 1971 году отвечал на вопросы западных корреспондентов: «Я не намерен скрывать, что у нас существует цензура, и было бы странным, если бы я, как писатель, сказал, что люблю ее. Однако она нужна. Она была введена Лениным на трех условиях: не допускать к печати ни контрреволюционной, ни мистической, ни порнографической литературы. Тогда, когда цензура выходит из рамок этого ограничения, она мне совсем не по душе».

Формально и неформально советская цензура закончилась за год до распада СССР. В июне 1990-го был утвержден общесоюзный закон «О печати и других средствах массовой информации», в 1-й статье которого декларировалось: «Цензура массовой информации не допускается». Принятая спустя три года Конституция Российской Федерации лишь перефразировала этот пункт: «Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается».

Опыт 90-х годов неумолимо свидетельствует, что на смену запрещенной государственной цензуре тут же пришла цензура «дикого рынка». Оглядываясь же на минувшую треть века и сравнивая ее с ушедшей советской эпохой, можно отметить, что провозглашенная с пафосом отмена госцензуры к взлету культуры и расцвету искусств не привела.